Элиза Ожешко - В провинции

— Что-то здесь неладно, — пробормотал старый слуга. — Может, захворал?

Славный старик был не на шутку встревожен. Он снова подошел к двери спальни, даже взялся было за дверную ручку, но нажать не решился.

— Может, занят каким секретным делом?.. А войду, так помешаю… вроде бы подсматриваю… Не годится.

Он наклонился и, приложив губы к замочной скважине, проговорил довольно громко:

— Пожалуйте к столу!

Ответа не было. Тихо и тихо.

Кшиштоф позвал еще раз, громче, но в закрытой комнате стояла мертвая тишина. Дернув себя за ус с такой силой, что в руке у него осталось несколько седых волосков, старик отошел на несколько шагов, затем снова подошел к двери. Тут он посмотрел в распахнутое настежь окно: уже садилось солнце.

Старик чуть не плакал; он уже сам не знал, что делать.

Вдруг во дворе застучали колеса, и в комнату вошел пан Анджей. Кшиштоф так и бросился к нему:

— Ох, слава Богу, что вы приехали! Беда у нас!

Орлицкий хмурил брови, взгляд его выдавал беспокойство.

— Где твой хозяин? — спросил он тревожным полушепотом.

— В полдень пришел из Неменки, закрылся и сидит в своей комнате. Я тут и стучал, и обедать звал — не откликается. Шторки на окнах опустил… боюсь, не захворал бы…

Лицо пана Анджея приняло еще более тревожное выражение. Он быстро подошел и энергично толкнул дверь в спальню. Заглянув туда, он слегка побледнел, обернулся к Кшиштофу, тихо приказал ему уйти, а сам вошел в комнату. В полутемной глубине комнаты, боком к двери, а спиной прислонившись к стене, стоял Болеслав. В руке он держал обращенный кверху пистолет. Дуло пистолета уставилось ему в лицо черным бездонным зрачком, а он глядел в него как завороженный мутными, полными отчаяния глазами.

Он не услышал, как отворилась дверь, не услышал звука шагов. Орлицкий положил руку ему на плечо — он не повернул головы; казалось, взгляд его не в силах оторваться от смертоносного зрачка.

— Что ты делаешь? — сказал пан Анджей слегка дрожащим голосом.

Болеслав не отвечал и не сводил глаз с пистолетного дула.

— Что ты делаешь? — повторил пан Анджей, и на этот раз его голос звучал тверже. — Кого ты хочешь убыть этим оружием?

У Болеслава дрогнули губы.

— Сначала его, потом себя, — медленно проговорил он, не шевелясь и не меняя направления взгляда.

Орлицкий побледнел чуть ли не так же, как Болеслав. Он крепко тряхнул его за плечо и сурово, почти, гневно произнес:

— А твоя совесть, Болеслав?

Болеслав вздрогнул и в первый раз поднял глаза, затуманенные страданием.

— Что? — промолвил он тихо. — Что ты сказал?

— Я напомнил тебе о совести, — еще строже ответил пан Анджей.

Несколько секунд Болеслав смотрел на него, как бы не понимая, затем в его мутных глазах появился первый проблеск сознательной мысли.

— Совесть, — повторил он медленно, — совесть… Но я не хочу, чтобы она была несчастна… лучше пусть он умрет….

— Кто дал тебе право выносить смертный приговор твоему ближнему? — спросил пан Анджей, глядя ему в лицо строгим и проницательным взглядом.

Наступило молчание; рука Болеслава, державшая пистолет, опустилась.

— Но своею-то жизнью я вправе распоряжаться, — сказал он, крепче сжимая пистолет.

— А ты уверен, что уже ничего полезного не совершишь в своей жизни? Уверен, что женщине, из-за которой ты страдаешь, уже никогда не понадобится твоя дружеская помощь? Разве наши жизненные задачи кончаются тогда, когда кончается счастье?

Болеслав не выдержал его сурового взгляда и опустил глаза.

— Разве наши жизненные задачи кончаются тогда, когда кончается счастье? — повторил он и провел рукой по лбу, как бы стараясь собраться с мыслями.

— Брось это! — сказал пан Анджей, указывая на пистолет.

Наступило молчание, а затем послышался стук упавшего на пол оружия.

Орлицкий протянул Болеславу руку. Болеслав схватил ее, пожал и молча опустился на стул.

— Я знаю все, — сказал пан Анджей. — Сегодня я приехал в Адамполь, и мне рассказали, что случилось за время моего отсутствия. Я знал, что ты будешь страдать, и приехал разделить с тобой тяжесть твоего горя.

— Мне кажется, я умру, — проговорил Болеслав, закрывая лицо руками.

Пан Анджей положил руку на его склоненную голову и серьезно сказал:

— Не умрешь. Такие люди, как ты, не могут и не должны умирать ни от любви к женщине, ни от тоски по ней.

Сказав это, он поднял штору и распахнул окно; в комнату ворвался поток света и воздуха.

Некоторое время они молчали, только глядели друг на друга. Затем Болеслав сам протянул руку пану Анджею и произнес с глубокой благодарностью:

— Ты спас меня!

Орлицкий провел у Болеслава несколько недель. Первые дни он следил за ним самым внимательным образом, очевидно опасаясь, как бы нежданное горе согнуло и не сломило этого человека, в котором он видел столько хорошего; теперь, когда тот под влиянием глубокой сердечной раны переживал мучительнейшую внутреннюю борьбу, он считал своей первой задачей поддержать и укрепить его ослабевший дух.

— Это, может быть, самые трудные минуты в твоей жизни, — говорил он Болеславу. — Тут легко стать человеком конченым, с навсегда ущемленной, сломленной душой. Но если выдержишь испытание — ты покажешь нам пример великого мужества и великого самообладания. Выбирай!

К концу лета погода испортилась. Весь август был холодный, пасмурный, дождливый. С деревьев падали увядшие листья и устилали рощу желтым ковром, а частью, подхваченные ветром, рассеивались по окрестным полям, являя собою символ людских надежд и радостей, погубленных и развеянных рукой судьбы.

Однажды хмурым утром друзья сидели у окна; Болеслав задумчиво наблюдал за валившим из трубы серым дымом, который под тяжестью измороси стлался затейливыми извивами по крыше, по земле и растворялся в туманном воздухе. Пан Анджей смотрел на Болеслава своим внимательным, испытующим взором; затем он положил ему руку на плечо и сказал:

— Я рад за тебя, Болеслав! Ты стоически переносишь свое несчастье, а это признак, что дух твой не сломлен.

— А как же иначе и может ли быть иначе? — возразил Болеслав.

— Однако бывает, — усмехнулся пан Анджей, — бывает с людьми, для которых весь мир сошелся на собственном я. Им непонятно, сил им не хватает, душевных и умственных, чтобы понять, что минуты личного счастья, как и страданья, — это действительно лишь минуты, нечто мимолетное и исключительное в нашей жизни. В целом же жизнь человека есть непрерывная цепь трудов и обязанностей, которую ничто не вправе прервать — ни наши радости, ни наши боли. Узко, узко смотрят эти люди на мир — а мир-то широк! Ничего они не любят и не уважают, ничего не видят, кроме себя, потому-то, когда им больно, они и кричат: ах, мир рушится! — и бьются в судорогах, которые были бы смешны, если бы не вызывали жалости.