Анри де Ренье - Необыкновенные любовники

Каждый вечер она наливает мне бокал дженцанского вина. Как прекрасна бывает она, когда поднимает своими тонкими руками темное стекло пузатой бутылки! Вино струится в бокал: это старинное стекло, легкое, зеленоватое, прохладное для уст. Я с восхищением подношу его к губам. Я знаю, что к вину, которое я пью, старательно примешан яд. Она сама приготовляет едва заметный, порошок. Действие его уже сказывается на мне: кровь постепенно хладеет в моих жилах; но жизнь моя не стоит защиты, когда таким путем стремятся ускорить ее конец. К чему отказывать женщине в наслаждении мести? Каждый вечер я с улыбкой осушаю гибельный бокал. Но вы, дорогой мой племянник, еще молоды и заслуживаете предупреждения. После меня должна настать ваша очередь; я прочел угрозу вам в глазах этой странной девушки. Остерегайтесь. Я хочу открыть вам опасность, которой вы подвергаетесь, и этим искупить вину свою перед вами. Она, быть может, не столь уж велика. Эта незримая угроза, нависшая над вашей головой, поможет вам насладиться всем прекрасным с еще большей силой и пылом. Молодость слишком доверчива к завтрашнему дню. Поблагодарите же меня за то, что я прибавил к вашим наслаждениям недостававшую им остроту. Прощайте. Мои руки начинают холодеть. Быть может, сегодня вечером старый Бальдипьеро выпьет свой последний бокал».

Сенатор был прав: начинал с этого дня, новое чувство возникло во мне. Я находился в таком состоянии духа, какого раньше не мог себе представить. Некто посягал на мою жизнь и стремился, по крайней мере в мыслях, остановить ее течение. Не от одной лишь природы зависело теперь назначение часа моей смерти; некто иной исполнял ее обязанность, чтобы ускорить это мгновение. Для кого-то моя смерть перестала теперь быть обыденным явлением и сделалась желанным событием, которого он добивался способом, для меня неведомым и способным случайно и внезапно привести меня к ней. Более того, у меня не было никакого способа отвратить невидимую угрозу или предупредить ее действие. Уже одно то, что я живу, делало меня уязвимым.

Какая перемена! До той поры я жил, если можно так выразиться, со всеобщего согласия. Вокруг меня была некая готовность поддерживать мое существование. Все, кто меня окружали, охотно содействовали тому; сколько людей, знакомых мне или незнакомых, трудилось прямо или косвенно, чтобы давать мне возможность пользоваться тем удивительным благом, которое зовется жизнью! У булочника, месившего для меня хлеб, у портного, кроившего для меня платье, не было иного желания и иной цели. Для меня люди сеяли и собирали жатву. Нет возможности перечислить всех лиц, работающих на одну человеческую жизнь! Человек является центром всех усилий. Переходя от главного к мелочам, парикмахер или учитель танцев не так же ли трудятся ради развлечений и украшения того же самого существования, которое другие обеспечивают в наиболее для него необходимом? Я был, так сказать, созданием их общего дела. Случись какое-либо нездоровье, доктор и аптекарь сейчас здесь на месте, чтобы сократить течение болезни и предупредить ее последствия. Мы охотно подсмеиваемся над этими славными людьми и забываем про те усилия, которые они совершают, чтобы получить возможность услужить нам. Это не легкий труд — знать строение человеческого тела и уметь извлекать из природы средства, чтобы исправлять то, что она сама постепенно разрушает.

Одним словом, я пользовался всеобщим потворством, оберегавшим меня до известной степени от опасностей и утомления, которые бывают в жизни, когда приходится всецело самому поддерживать и охранять ее. Другие предвидели и удовлетворяли все мои потребности, оставляя мне только желание, которое способно поддерживать в человеке благотворное движение. И вдруг одно неведомое лицо отказывалось от участия в этой общей угодливости! Мало того, оно собиралось действовать наперекор ей. Оно объявляло себя моим врагом. Среди всех этих добрых стремлений выделялось одно, злое. И чего же хотела эта воля? Моей смерти. Она желала ее, как удовлетворения за оскорбление, в котором я играл лишь роль слепого орудия. Она, конечно, достигнет своего. Быть может, завтра же. И тем успешнее, что я не знал ни имени, ни лица этой женщины.

Во всем этом было нечто, способное смутить мою беспечность. Признаюсь, сначала я так к этому и отнесся, но чувство это длилось недолго, и я вскоре стал ощущать своеобразное удовлетворение. Старый сенатор Бальдипьеро сказал правду. Нависшая надо мною угроза, будучи достаточно отдаленной, чтобы не стать навязчивой, помогала мне полнее жить настоящим ввиду неверности будущего. Лица женщин приобрели в моих глазах совершенно новый интерес: я искал среди них свою незнакомку. Хотя мало было вероятия, что я встречу ее здесь, во всей этой истории было слишком много случайного, чтобы не ожидать и в дальнейшем вмешательства в мою жизнь случая, который рано или поздно способен свести меня лицом к лицу с моим врагом. Известие о смерти старого Бальдипьеро, полученное мной вскоре после того, поддерживало во мне некоторое время эти мысли. Старик завещал мне, умирая, свою виллу со всей находящейся в ней обстановкой.

Я не спешил вступать в обладание этим прекрасным местом. Я был в это время влюблен в одну знатную даму, которую окружал своим пылким поклонением. Любовь к ней заставила меня все забыть: и завещание сенатора, и продолжительность моего отсутствия, и опасность, о которой я был предупрежден. Что значат яд или кинжал для того, кого любовь ранит своими жесточайшими стрелами и терзает своим острейшим ядом?

Примерно по истечении года, который я отчасти провел в путешествии, пытаясь освободиться от моей несчастной страсти, я почувствовал внезапное желание увидеть вновь свою родину, а в особенности нашу Венецию. Я находился тогда в Амстердаме, который напоминает ее своими каналами, но не сравнится с ней ни цветом своего неба, ни улыбкой своих женщин. Сидя за игорным столом, я то выигрывал, то проигрывал, и вдруг среди монет, рассыпанных на сукне, натолкнулся на золотой цехин. Я взял его и перевернул в своей руке. Крылатый лев был отчеканен на его гражданском металле. И в этот миг я увидел нашу Венецию, ее бесчисленные каналы, ее небо, дворцы и компанилы, розетки из розового мрамора на дворце Альдрамина и красноватый фасад твоего дома, Лоренцо, с его тремя ступеньками водного подъезда. Я внезапно очутился мысленно на набережной Скьявоне, как в тот день, когда, стоя рядом с синьорой Бальби, я решил отправиться в путешествие. Большая белая чайка пролетала в прозрачном воздухе лагуны. Синьора Бальби бросала зерна голубям. Они были жирными, хорошо откормленными. Мне показалось, что я беру одного из них в свои руки; он теплый и белый, и на его проколотом кинжалом горле — алое как кровь пятно.