Анри де Ренье - Необыкновенные любовники

Несколько недель спустя я уже был на пути в Италию. Путешествие мое прошло без всяких событий; проездом я побывал на вилле, которую мне завещал сенатор Бальдипьеро. Стояла прекрасная погода, и сады благоухали. Я обошел все комнаты, предшествуемый слугами-неграми, которые открывали передо мной все двери; но среди комнат я не мог узнать той, куда я вошел в тревожную и сладостную ночь, о гибельных последствиях которой сообщал мне в своем письме старый сенатор. Солнце всюду проникало через стекла окон; всюду царили порядок и тишина. Я велел подать себе обед в зеркальном зале. И я спрашивал себя, не была ли вся эта история ночным видением, вызванным дженцанским вином. Не было ли также и письмо сенатора продолжением его шутки? Правда, этот странный человек умер, но его смерть была событием слишком естественным в его годы, чтобы для ее ускорения понадобилось чье-либо постороннее участие. Впрочем, я решил отложить выяснение всего этого на будущее.

О, Лоренцо, прибыв в Венецию, я прежде всего направился к тебе. Как в былые времена, я выпрыгнул из качающейся гондолы и поднялся по трем ступенькам твоего порога, стершимся от движения воды. Как в былые времена, я позвал тебя снизу лестницы, и ты ответил на мой зов. Признаюсь, я почувствовал в этот раз неожиданную ревность. Ты был не один, у тебя находился молодой дворянин, который поднялся при моем появлении. Он был строен и прекрасно сложен; в руках у него был музыкальный инструмент, который он небрежно бросил на стол рассеянным и непринужденным движением, взирая на тебя с любовью. И я внезапно ощутил от его присутствия некоторое неудовольствие. Не был ли он твоим другом и не занял ли он около тебя место, на которое я, как мне казалось, имел исключительное право? Но я преодолел в себе это неприятное чувство первой минуты. Я подумал о своем продолжительном отсутствии и о том, что я сам виноват, оставаясь так долго вдали от тебя, и, вместо того чтобы на него сердиться, я поблагодарил юношу за то, что он утешал тебя во время моей бродяжнической неверности. Он принял мою любезность с большим достоинством и учтивостью, и ты соединил наши руки в своих.

И вот я стал, подобно тебе, другом Леонелло. Впоследствии я узнал подробности вашего знакомства. Леонелло был родом из Палермо. Он сообщил, что родные послали его в Венецию, чтобы он мог усвоить себе обычаи света. Он жил здесь уже около года и, казалось, совершенно забыл свой родной город ради нашего. У него был настоящий сицилийский тип красоты: живые выразительные глаза, тонкий нос, очаровательный рот, нетронутый пушком, гибкий стан и грациозная поступь. Я обратил внимание на его маленькие руки. В общении его характер одинаково нравился мне как своей мягкостью, так и сдержанностью. Он не любил женщин и заботливо остерегался их; думаю, что он был благочестив; но, не разделяя наших развлечений, он все же охотно присоединялся к ним.

Мы вновь со всем пылом предались наслаждениям юности. Наша молодость, однако, уже подходила к концу, а юность Леонелло, во всем ее блеске, тщетно являла нам пример благоразумия. Как в прежние годы, садились мы за стол в игорных домах острова и за зеленое сукно «фараона». Картонные маски скрывали наши лица. Мы веселились. Нельзя не быть веселыми в Венеции, а ведь ты и я венецианцы. Леонелло улыбался с серьезностью при виде наших безумств.

Карнавал 1779 года был совершенно исключительным по блеску и оживленности. Развлечения были изобильны, и, в качестве одного из них, мы уговорились провести один день на моей вилле. Когда дело было решено, я отправился вперед, чтобы заранее сделать некоторые приготовления. Ты, Леонелло и еще несколько друзей должны были присоединиться ко мне на следующий день, а еще через день на вилле должно было собраться многочисленное общество. Исключительно хорошая погода позволила зажечь в садах фонари. Зрелище обещало быть приятным.

«Вы оказались верны своему слову. Я увидел, как вы подъехали в условленный час с пятью из ваших друзей. Вы все были под масками, и ряд ваших карет представлял красивое зрелище. Я повел вас всюду, чтобы вы могли видеть приготовления к празднику. Предполагался бал при свечах в гроте из ракушек и ужин, сервированный в зеркальном зале. Мы прошли туда, чтобы попробовать освещение. Я взял Леонелло под руку. Он смеялся, обмахиваясь, как веером, своей картонной маской. Я приказал лакеям закрыть окна и, опустив шторы, создать полнейшую темноту, чтобы нам можно было лучше судить о яркости канделябров. Мы погрузились во мрак, ибо вокруг нас в эту минуту была совершенная темнота. Я крикнул слугам, чтобы они скорее зажигали свечи и не оставляли нас так долго в темноте, и вдруг я почувствовал, как что-то острое и холодное пронзает мою грудь, проникая в самое сердце, и что рот мой полон крови…»

Когда при зажженных свечах мы подняли Бальтазара Альдрамина, мы увидели, что в его труди торчит кинжал. Острие, без сомнения, задело сердце, потому что Альдрамин был мертв. Потрясенные и онемевшие, мы все семеро стояли вокруг него. Тут были Лудовико Барбариго, Николо Воредан, Антонио Пирмиани, Джулио Боттароль, Оттавио Вернуцци, Леонелло и я, все — друзья Альдрамина, из которых каждый пожертвовал бы собой, чтобы спасти его жизнь, ибо мы его любили, и он любил нас. Никогда не было среди нас никакого соперничества, никаких ссор — ничего, кроме чувства уважения и любви.

Итак, Бальтазар Альдрамин сам лишил себя жизни! Собственной рукой вонзил он в себя смертоносный клинок! Но почему же так покончил он с собой? Разве не был он молод, богат и счастлив? Какую скорбь утаил он от нас всех? Мы стояли, недвижимые и мрачные, и лица наши были так же белы, как обсыпанный мукой картон наших масок, которые мы еще держали в руках. Да, Альдрамин убил себя; мы не могли отвести глаз от таинственного трупа: одинаково чудовищное и неизбежное подозрение одновременно возникало у всех нас. Не нанес ли кто-нибудь из нас Альдрамину смертельный удар, пользуясь темнотой? В душе у каждого есть свои тайны, и бывает столько скрытых помыслов! Но в таком случае кто же это сделал? Кто был виновником этого темного злодеяния? Тот или этот? Кто?

Тягостное молчание охватило нас, и, не смея взглянуть друг другу в лицо, мы уже ловили наши взгляды в зеркалах, отражавших и умножавших наши лица вокруг бездыханного тела Бальтазара Альдрамина: его трупы, видимые во множестве зеркал, казалось, обличали каждого из нас.

После того, как Альдрамина похоронили в церкви Сан Стефано, где покоится он теперь со скрещенными над кровавым рубцом раны руками, нас продолжала преследовать та же тоска. Барбариго, Воредан, Пирмиани, Боттароль — все мы уже не могли при наших встречах не чувствовать невольного взаимного недоверия. Мы едва осмеливались подавать друг другу руки.