П. Паркер - «Великолепный век» Сулеймана и Хюррем-султан

Сулейман лег на спину, рядом с ним лежали Ибрагим и Запольяи. Великий визирь перевернулся на бок и подпер голову сжатым кулаком.

— Мы уже потеряли больше людей, чем живет в Буде и Пеште!

Запольяи молча взирал на султана.

Ибрагим мрачно продолжал:

— Сулейман, наши солдаты недовольны. Хотя Пешт и Буда не виноваты в наших потерях, янычары мечтают отомстить их обитателям.

Сулейман понимал: великий визирь говорит правду.

— Нет, они должны следовать моему примеру. Мы возьмем Будапешт без кровопролития. Завтра пошлем послов и попробуем договориться с ними. Крепость охраняет лишь небольшой немецкий гарнизон. В обмен на капитуляцию мы предложим им возможность беспрепятственно покинуть город.

Ибрагим перевернулся на спину и посмотрел на шкуры, растянутые над ними. Он закрыл глаза и ничего не ответил.

Его губы изогнулись в едва заметной улыбке.

Гиацинт вошел в жарко натопленный хамам для одалисок и приблизился к Хюррем. Упав на одно колено, он протянул ей письмо, запечатанное личной печатью Сулеймана Великолепного. Она радостно вскрикнула, подозвала к себе Хатидже, и они вдвоем вышли в прохладный предбанник, чтобы прочесть письмо.

Сидя на диване и отхлебывая абрикосовый чай, Хюррем распечатала конверт и быстро пробежала глазами текст письма. Хатидже жадно вглядывалась в лицо Хюррем, но выражение радости у той быстро сменилось тревогой. Фаворитка сдвинула брови; письмо в ее руке задрожало. Хюррем прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать охвативший ее ужас.

— Что случилось, Хюррем? — воскликнула Хатидже. — Сулейман ранен? Ибрагим?

Не глядя на подругу, Хюррем протянула ей письмо, и та прочла:

«Моя любимая!

Сейчас наше войско вышло из захваченного Пешта и направилось к золотому яблоку — Вене. В походе нам пришлось перенести много трудностей и больше потерь, чем мне хотелось бы увидеть за всю жизнь».

Слезы выступили на глазах Хатидже, когда она читала о тяготах, перенесенных османами на пути к Пешту. Она покосилась на Хюррем. Та сидела неподвижно, лишь слезы струились по ее лицу.

— Дальше еще хуже, — сдавленным голосом заметила она.

Хатидже снова обратилась к письму.

«Мы отправили в Пешт послов с предложением свободы для гарнизона, если город сдадут. Через несколько часов наше предложение было с благодарностью принято. Жители города, которых защищал гарнизон, также сочли условия договора почетными. Корпус янычар, возглавляемый мною и Ибрагимом, в полдень вошел в город. Тем временем наши оставшиеся войска окружили город со всех сторон и наблюдали за происходящим, убеждаясь в том, что капитуляция проходит мирно.

Когда мы вступили в город, жители высыпали на улицы. Некоторые радостно приветствовали нас и кланялись в знак уважения, но подавляющее большинство не выказало никаких чувств. Я поделился своей озабоченностью с Ибрагимом, но он развеял мои опасения, предположив, что горожане потрясены нашим могуществом.

Ко мне привели начальника будайского гарнизона. Мы побеседовали с ним. Он не пожелал примкнуть к нам в борьбе против габсбургских тиранов, но я, верный своему слову, подтвердил, что он и его войско беспрепятственно покинут город и вернутся в свои земли. Выйдя из ворот крепости, немцы оказались в окружении янычар. Последовали взаимные насмешки и оскорбления. Я поспешил к месту столкновения на верной Тугре; мне пришлось несколько раз самому вставать между янычарами и немцами, которые грозили друг другу кулаками. К моему ужасу, солдаты не слушались моих приказов. Стоило мне отъехать, как янычары извлекли из ножен сабли и кинжалы. Немцы также достали оружие; завязалась схватка. Я кричал, чтобы они прекратили, но они продолжали драться, словно не слыша меня. Моя белоснежная красавица Тугра покрылась кровью янычар, немцев и невинных жителей Пешта. В гуще схватки кто-то полоснул мечом по шее Тугры. Она встала на дыбы, разбив копытом лицо нападавшего, а затем рухнула подо мной на булыжники древнего города. На какое-то время она зажала мне ногу, но я сумел освободиться без особого ущерба для себя, хотя не мог встать из-за сильного ушиба.

Бой вокруг меня продолжался. За несколько минут весь немецкий гарнизон был истреблен. Я пришел в ярость: янычары устроили резню на улицах города. Я смотрел на происходящее, не веря собственным глазам. Мои солдаты убивали все живое.

Я ничего не мог поделать, моя любимая. Я утратил власть над своими янычарами, и они впали в неистовство…

Пока моя красавица Тугра умирала, я не отходил от нее. Пытался остановить кровь, зажав рану ладонью, но все было бесполезно. Глаза ее затуманились, но она продолжала печально смотреть на меня.

Моя верная Тугра умерла, ее потеря стала для меня огромным горем. Кажется, я даже плакал по ней, хотя никто ничего не видел — вокруг меня лежали одни мертвецы.

Наконец ко мне подошел мой ичоглан Давуд. Он поднял меня на ноги и сопроводил в мой шатер. Он служит мне большим утешением».

В глазах Хюррем сверкнул гнев, который вскоре снова растворился в горе.

«Любимая, мы выступили в поход на Вену. Жаль, что тебя нет со мной рядом. Я заключил бы тебя в объятия, а ты утешила меня…

Люблю тебя больше, чем весну и лето, вместе взятые, мой нежный тюльпан. Ты мой цветущий сад, мой Эдем. Пожалуйста, обещай, что всегда останешься со мной на этой земле и никогда не покинешь меня в смерти.

Я буду всегда любить тебя.

Твой преданный слуга — Сулейман ».

Хатидже положила письмо и обняла Хюррем.

Они горевали несколько часов; мысли их были далеки от прекрасного дворца, в котором они находились. Они перенеслись на север, где продолжался военный поход.

Когда солнце почти закатилось и минареты Айя-Софии стали отбрасывать длинные тени на купола и парк Топкапы, Хюррем отважилась войти в покои валиде-султан. С сокрушенным видом она протянула письмо женщине, к которой привыкла относиться почти как к родной матери. Хафса молча прочла письмо и, встав с дивана, стала расхаживать по комнате. Хюррем следила за ней взглядом. Валиде-султан в гневе ударила кулаком по вазе, сбросив ее на пол.

— Ублюдок! — воскликнула она наконец, гневно глядя на Хюррем.

— Что? Кто? — испуганно спросила та.

— Ибрагим! Это он отдавал приказы янычарам! Они бы и пальцем никого не тронули, если бы он им не позволил!

— Но ведь великий визирь должен лишь исполнять желания султана!

— Нет, дорогая моя, Ибрагим давно вынашивает коварные замыслы, а Сулейман в своей слепоте и доверчивости ничего не замечает.

Хюррем в тревоге стала ломать руки:

— Но…

— Сулейман очень доверчив и считает себя непобедимым… Он отказывается верить даже намекам о возможном коварстве Ибрагима! Его ослепляет дружба, которая соединяла их всю жизнь. Хотя Ибрагим больше не ублажает моего сына в постели, он продолжает ублажать его другими средствами… Ах, доверчивость — главная слабость Сулеймана! Змей Ибрагим обманул даже меня… Он втерся ко мне в доверие… Мне казалось, что я сумею по-своему повлиять на него, но письмо Сулеймана доказывает, что это не так.