Мария Кунцевич - Тристан 1946

Люди не понимают друг друга, поэтому правды нет и быть не может, есть только ложь, если нельзя понять друг друга, то нужно верить, и лучше верить, что все хорошо, а не плохо, поэтому мы и обманывали Брэдли, и Михал даже еще больше, чем я, он любит Брэдли, а я нет. Я не люблю стариков вообще, не люблю ни дядюшек, ни отцов, Брэдли тоже лгал, только его ложь была еще хуже: он лгал самому себе — глупый старик, не люблю глупых.

Ванде я сказала: опасная игра? Вот и прекрасно, мы любим риск. Я и правда тогда так думала, была счастлива, что Михал меня любит, хочет меня любить, хочет от всех удрать, ни мать, ни отец ему не нужны, и Брэдли не нужен, я была счастлива, но только я не знала, что можно быть еще счастливее, — можно быть вместе всю ночь, любить не спеша, любить и руки и ноги, и спину, и грудь, и нос, и глаза, и молчанье, любимое мое молчанье, и спокойно ждать, когда мир перестанет существовать и наступит вечность, обжигающее пламя, боль, жгучая, невыносимая, когда в теле разрастается коралл, розовый прекрасный коралл, у него сто отростков, он твердый и мягкий, совсем не больно притрагивается ко всему, и к тому, что в животе и в груди, и в сердце, и в голове, как рука, осторожная рука, которая знает, чего она хочет, нечеловечески мудрая, всезнающая узкая рука, один хирург показывал мне свою руку и сказал, что это клад, потому-то он и стал хирургом, рука была сильная и узкая, у Михала у моего нечеловеческого хирурга, тоже такая рука, я знаю, что это не рука его касается меня, разрастаясь в моем теле, а то, что прячут под фиговым листком, но только мне это все равно, потому что все это Михал, а значит, и я сама, он со мной и я с ним, так будет и быть должно.

Но только нужно время.

Любовь растет медленно, любовь слепа, а должна быть зрячей, любовь не проходит, она никогда не кончается, но только на чердаке у Фрэнсиса ночь наконец-то стала нашей, и я этому зануде всегда буду благодарна за то, что у него наконец-то нам было хорошо, но он нас выгнал, а теперь сам не рад, звонит Миодрагу, спрашивает, где Михал, но Михал не велел говорить.

Фрэнсис и в самом деле хотел нам помочь, но для любви нужна храбрость, потому-то он сам и живет без любви, я не знаю, как там обстоит с Богом, есть он или его выдумали, но все равно иногда я молюсь, мне-ничего не остается, как бухнуться на колени, опустить голову и молиться, и я молюсь: Боже, сделай так, чтобы Михал был храбрым, я тоже обещаю быть храброй, вот так я молюсь, и Михал должен всегда быть храбрым, потому что все против нас — даже Драгги.

Что они ко мне привязались — могла бы быть актрисой, позировать, завели одну и ту же песню. Фрэнсис сказал, что я все время играю кого-то в зависимости от обстановки, неизвестно, какая я на самом деле, исполняю разные роли, а жизнь не опера, и все в таком роде, а теперь Драгги твердит, что загублен талант.

Говорят, что если я не хочу стать актрисой — я, мол, слишком ленива, а там репетиции, режиссеры, — то запросто могу быть манекенщицей. Люня может дать мне рекомендацию к одному необыкновенному портному, у которого шьют кинозвезды и дамы из высшего света, и не нужно никаких режиссеров, я могу оставаться сама собой, две недели на обучение — и все, если уж не жалко таланта, то жаль моей красоты, никто, кроме Михала, меня не видит, но я-то знаю, что хочет Драгги, он хочет, чтобы нас с Михалом не было и чтобы они с Люней могли посмеяться, что бабы, мол, всегда продают красоту за деньги.

Что они могут знать? Они даже не знают, что их нет, никого нет, только я и Михал, я могу танцевать с кем угодно — ведь это не мой мир, — раз уж я в «Конюшне», то в «Конюшне», а если попала к этому важному Дэвиду и к его сове Веронике, то буду такой, какой у них положено быть, когда я разговаривала с миссис Смит, я говорила, как миссис Смит, каждый сумеет произнести «Тhе rain in Spain» [39] Дождь в Испании… (англ.) — первая строка скороговорки. , а когда мистер Смит прижимал меня на лестнице, я не сопротивлялась. Обнимать он меня обнимал, но до поцелуев дело не доходило, я шептала: «Там кто-то за дверью…» — чтобы он думал, что я не против, но только боюсь. Я даже Брэдли уступала — зачем Михал меня ему отдал? Он сделал глупость, но это было давно и я его простила, где же тут игра?

Это все делается само собой, просто нужно чтобы никто нам не мешал, наш мир другой, мне самой смешно, что во мне одной запрятано столько самых разных, и все они ненастоящие, кроме одной — и зовут ее Кася.

Я все время болтаю, суечусь, танцую, чтобы казалось, что все они существуют и что со мной можно поладить, я знаю, нас никто не любит, хотя и пялят на нас глаза, в Пенсалосе ходили за нами толпами, сравнивали нас с разными героями, несли всякую чушь — Тристан, Изольда, — может быть, Брэдли нас любит? Фрэнсис? Ванда? Может быть, но они старики.

Никто не может жить так, как мы, и поэтому все нам завидуют, зло их берет, хотят нас сжить со свету, их нужно задабривать, бросить им подачку, как собаке, чтобы не загрызла, но какая же это игра? И при чем тут манекенщица, показ мод? Позировать — это значит быть для кого-то эталоном. Не так, что ли? А как я могу позировать, если я люблю показывать свое тело Михалу, только Михалу и про декольте даже говорить смешно. Демонстрировать наготу? Это значит — позировать для Драгги — он этого хотел бы, но сам говорит, что это буду не я, а моя сущность — пятно, три пятна, десять пятен, но зачем мне быть пятном, если я — Кася и, когда меня нет, Михал в воздухе рисует пальцем мой портрет? Он так и сказал: «Кася, когда тебя нет, я пишу твой портрет в воздухе».

Все хорошо, все отлично, пока держусь. Спина у меня не болит, а могла бы, этой бабе мало того, что я часами сижу за баранкой, вечно она заставляет меня двигать мебель из комнаты в комнату, купит какое-нибудь барахло в магазине — и опять я за грузчика. Но все это пустяки, главное — Кася довольна. Квартирка у нас подходящая и заработок тоже. К машине я привык. Неплохой «мерседес», послушный, как дрессированная лошадь, все было бы о'кей, если бы не эта баба…

Велит подать ей в спальню «дринк», а потом ложится в постель, говорит, что устала и что у нее, мол, сердцебиение, не позвать ли доктора, она так одинока, умрет от разрыва сердца, никто и знать не будет. Каждый вечер я обязан ей звонить. Я, а не Кася, женщин она стесняется. У нее было семь братьев, два сына а теперь нет никого. Если телефон не отвечает, я должен прийти — вдруг она лежит без сознания. Два раза я так попался. Она лежала, но в полном сознании. Я как-то отбился, но в третий раз номер не выйдет, в третий раз мне уже не отбиться.

А для меня все, что не Кася, — табу. Здесь ли она, нет ли, все равно я ее вижу. Иногда иду по улице за какой-нибудь девчонкой, смотрю на ее юбку и думаю: «Юбка ты юбка, тебе бы Касины ноги». И не такая уж Кася красавица. У нас в отряде на Бжозовой была девчонка куда красивее Каси. Когда вокруг горели дома, она, видно, рехнулась, прямо при всех сорвала с себя одежду и голая хотела броситься в огонь. Таких ног, такого тела мне больше никогда не увидеть. Ребята ее держали, она вырывалась, а я думал: зачем мешают? Чем скорей все это для каждого из нас кончится, тем лучше.