Мария Кунцевич - Тристан 1946

Вылез я из машины. У самой лестницы табличка: «Студия Питера». Вхожу в парикмахерскую. Прикидываюсь дурачком. «Простите, пожалуйста, я иностранец. Где здесь студия Питера? Это для кого — для мужчин?»

Страусов ничем не удивишь, а уж парикмахеров — и подавно.

— Трудно сказать, — говорит, — и для мужчин и для дам… Это фотостудия, но, что касается дам, нанимают только самых красивых.

Я сам себе удивляюсь и до сих пор не перестаю удивляться… Ни в какую студию я не пошел. А пошел в Гайд-парк. Сел на скамейку, возле того самого дерева, под которым Кася закопала мой «трофей». Ничего я не чувствовал, только одно понимал: трофея своего я лишился, а сейчас лишусь Каси. Я так был уверен, что ничего на свете не боюсь, а теперь из отупения, из пустоты рождался страх: как же я буду жить без Каси? Все, что я делал, я делал для Каси. А если ее не будет, на что мне все? Все, что раньше было, даже люди, осталось там, далеко. Я не хочу больше о жизни думать, какой от этого толк. Мне нужно, ее руками потрогать. И Касю я полюбил больше всего за то, что она закопала в землю мои воспоминания. Лучше плохая Кася, чем никакой. И сразу полегчало. Вернусь вечером домой, устрою скандал, изобью ее. Но главное, у меня опять будет Кася. Будет Кася.

Порассуждав так, я встал и потопал без оглядки — на газонах весенние цветочки цветут, пацаны гоняют мяч, обручи, запускают змея. Мама, конечно, тут же бы спросила: «А помнишь, сыночек, какой у тебя был змей, ну тот, китайский, что я принесла из посольства? Знаешь, кто мне его дал?» Не знаю и знать не хочу. Сердится она, что я из Лондона ничего не пишу. Из Варшавы я ей столько лет не писал, и ничего, жила, и даже неплохо. Я тоже кое-как жил. Когда не стало отца и вообще ничего уже не осталось из того, что раньше было, мне захотелось ее увидеть именно потому, что она одна уцелела. А теперь это прошло. Она ведь не живет, она вспоминает. Кася… Мне нужна Кася и больше никто, никого, кроме нее, у меня нет.

Люди оборачивались — наверное, я громко сам с собой разговаривал. Но чем дольше я говорил, тем сильней донимала меня боль, все внутри горело огнем. А разве есть у меня Кася? Каси у меня тоже нет. Касю забрал у меня Питер. Для себя и на продажу. Фотограф. Парадная вывеска сутенера. Страусы, они все такие — умеют отлакировать любое свинство. Фотограф и Кася. Питер и Кася. Кася и тузы, от которых пахнет мартелем и сигаретами «Честерфилд», пунктуальные, лояльные, корректные, платежеспособные. У них есть все, чего нет у меня.

Все, чему я научил Касю, она продает им — мою любовь продает им, свои глаза, ноги, тихие слова свои. Я понесся как сумасшедший, по дороге сшиб какого-то сопляка и ворвался в «Конюшню». Драгги что-то рисовал, посмотрел на меня, словно на привидение, что-то там крикнул, а я не мог говорить — спина у меня разламывалась от боли, еле-еле отыскал я нашу комнату, закрыл дверь на защелку, бухнулся на кровать.

Скрутило меня здорово, я кое-как встал, налил себе джину, выпил. Голова стала ясной. Разыскал нож, Кася недавно его купила резать жаркое, и спрятал под подушку. Не моя теперь Кася, пусть будет ничья. С ножом я умею обращаться. Лежу и жду. Не стоит ее пугать, никаких попреков. Пусть сначала разденется, я скажу все, а потом — суд. Пока что уложу чемодан. Напишу письмо матери, не такой уж плохой она была для меня Подружкой.

И как она, я стал вдруг вспоминать о том, что было. Я ведь тоже был. Был — и больше меня не будет, пойду в полицию во всем признаюсь. Я не могу сам себя убить. Да и чем? Нет ни оружия, ни яда. Повеситься не могу — после того, что было с Анной и Драконом, мне это противно. Зарезаться?.. Нужна твердая рука. Не будет у меня сейчас твердой руки.

Чемодан Драгги пусть доставит Франтишеку, попрошу об этом в записке. И гитару, и аккордеон. И новые сувениры. Пусть Подружка хранит, если захочет.

Я дрожал как в лихорадке, в глазах темно. Нужно успокоиться, лягу, но сначала подниму защелку, пусть Кася думает, что все как всегда, меня нет, я приду, когда стол будет накрыт, а она будет ждать меня за столом в золотой пижаме, пусть так думает в последний раз, любовь моя.

Вроде бы я уснул. Поднимаю голову — стук-постук каблучки по коридору, пропадаю я совсем. Обрадовался, как всегда. Слышу — входит.

Увидела, что я лежу, побледнела: «Что с тобой, милый? Спина?» Сбросила сумочку, стоит возле меня на коленях, обнимает: молодец, умный мальчик, заболел, вернулся пораньше, не забыл про своего доктора.

Оттолкнул я ее. А она не обиделась даже, только глаза опять словно бы за стеклом. «Не сердись, дорогой, — говорит, — я была у дантиста, так спешила, на обед у нас сегодня курица…»

И тогда я полоснул ее ножом. Тем самым. По шее, по лицу не смог, попал в плечо. Кровь течет сквозь рукав, а я кричу: «Дантист? Альфонс — сутенер, а не врач! Его зовут Питер, а ты — б…»

Примчался Миодраг. Кася от потери крови теряет сознание, но все же, как только приходит в себя, твердит: «Драгги, скажи ему, кто такой Питер, Драгги, скажи ему про меня».

Рана оказалась неглубокая. Кася не успела снять жакета. Они все говорили, объясняли, приволокли ко мне фотографа, ничего — дядя как дядя, жена у него, дети. Солидный, немолодой, я смирился с тем, что Кася работает. Только в «Конюшне» оставаться больше не смог.

Еще давно, когда я в первый раз приехал в Лондон, у Лайонса я встретил Стасека. Я его и не узнал сначала: был он в военной форме — поручик армии Андерса [45] Андерс Владислав (1892–1970) — генерал, командовал созданной в 1941 г. на территории СССР польской армией, которую в 1942 г. вывел на Ближний Восток, позже — один из руководителей польской эмиграции в Лондоне. . До войны приходил к нам домой на уроки танца, было нам тогда лет по четырнадцать. А теперь он толстый, лысый. Наверное, у них под Монте-Кассино [46] Укрепленный опорный пункт фашистов в центральной Италии; взят в мае 1944 г. после тяжелых кровопролитных боев 2-м польским корпусом, входящим в состав англо-американских войск. было получше с харчами, чем у нас в Варшаве, но только толщина ему ни к чему. Уговаривал не двигаться с места, из Лондона, ни на шаг. Женатый.

— Что же это ты, — спрашиваю его, — на первой попавшейся женился? Двадцать два года всего и уже выдохся — со всем распрощался?

— А с чем мне было прощаться? — говорит. — Это ты у нас пижон-обольститель, а со мной девочки танцевать не хотели.

Договорились мы с ним о встрече в Кардоуме. Познакомил меня с женой. Она шотландка, дочь фермера. Вроде и ничего, только щеки лиловые. Ее отец купил им дом на Эрл-Корт в рассрочку.

— На что живешь? — спрашиваю.

— Пока что английский король еще своим верным союзникам платит, ну а потом что-нибудь придумаю. Страна демократическая, люди честные, умный человек может хорошо заработать.