Мария Кунцевич - Тристан 1946

Михала вот уже два дня не было дома, и они ушли ни с чем.

Вечером он вернулся.

— Где ты был?

— В Труро.

— В Труро? Какие там у тебя дела?

— Очень важные, — сказал он и занялся починкой радиоприемника.

Я взяла его за руку.

— Слушай, у кого ты научился подражать птицам и что ты пел два дня назад в лесу, возле замка Рестормель?

— В лесу, возле замка Рестормель? Да я никогда там не был.

— Пожалуйста, не валяй дурака, — сказала я с досадой, вспомнив все прежние уловки Михала, а он отвечал дрожащим от обиды мальчишеским голосом:

— Я не понимаю, мама, чего ты от меня хочешь? Откуда взялись птицы? Что это была за песенка? — передразнивал он меня, бегая по комнате взад и вперед. — Что я могу ответить? Восемь месяцев в партизанах. Боевые действия, вылазки за провиантом. Но это редко. Сколько раз — десять, шестнадцать? А остальное время мы били вшей. Со скуки всему научишься… Ни о каком Рестормеле я понятия не имею… Ну, а что я пел в лесу? — он задумался. — Откуда мне знать, что я пою в лесу? — Хлопнул дверьми и исчез.

Михал сам себя не понимал. Может быть, и я убежала из Польши, потому что не понимала себя? А в последней четверти моей жизни сын меня догнал. Задумавшись, я не приготовила ужина. В сумерки кто-то постучал, а вернее, заскребся в дверь. Вошел Михал и совсем по-детски спросил:

— Мама, можно я выпью молока?

Труро не давал мне покоя.

— Франтишек дал тебе к кому-нибудь в Труро рекомендательное письмо? — выспрашивала я у Михала.

Он уверял, что нет.

— А может, ирландская семейка дала тебе такое письмо?

Он возмутился:

— Какая еще семейка? Какие ирландцы? Никто мне никакого письма не давал. Просто мне нравится Труро и все.

Труро? Я заглянула в энциклопедию. «Труро — административный центр графства Корнуолл. Столько-то тысяч жителей. Епископство. После лондонского собора Св. Павла самый большой протестантский собор в Великобритании, построенный во второй половине девятнадцатого века. Жестяной завод».

Я была там как-то с Фредди, и в памяти моей осталась старинная гостиница возле рынка. Там плохо топили, было холодно, угрюмо.

Что Михалу могло понравиться в Труро? Разве что кто-то один из его сотен тысяч жителей.

Аккордеон Михал действительно привез с собой, но теперь купил гитару и бренчал на ней целый день. Декабрь принес ветры и холода, море взбунтовалось и сердито шумело, брызги перелетали через стену, оседая пеной в моем саду. В каминах горели длинные поленья, одежда была пропитана солью и древесным дымом. Лаура и Браун до тех пор выслеживали Михала, пока им не удалось заманить его к себе. Он приходил к ним по вечерам, садился на ковер возле камина и играл на гитаре. Наверное, это и есть арфа Тристана, — подумала я.

— Откуда ты берешь деньги на всякую ерунду, для чего-то купил гитару, — не выдержала я как-то.

Он широко открыл глаза:

— Гитару ты называешь ерундой? И это после всех уроков музыки, которые в свое время стоили кучу денег. Но, знаешь что, Подружка, это стоящее было дело. Если бы не пианино, я бы никогда не научился играть на аккордеоне. А если бы не аккордеон, меня бы немцы давно сожгли, а так один ихний доктор приказал мне играть в офицерском клубе.

События тех лет напоминали о себе против своей воли.

— Сынок, — сказала я, — если тебе так хочется, пожалуйста, покупай инструменты, я не против, но только меня обижает, почему ты отказываешься от денег?

— А зачем? — буркнул он. — Деньги у меня есть.

Он снова отверг мою помощь.

— Я не знала, что у тебя есть сбережения.

Он потянулся в кресле, зевнул.

— Не сбережения, а маленький фонд для предметов первой необходимости.

И он снова вернулся к книжке, которая была у него в руке.

— Что ты читаешь?

— Да вот эти две старые лесбиянки всучили мне одну книжицу. Называется «Тристан и Изольда». Половину я не понимаю, но кое-что попадается и толковое. — Он фыркнул. — Эти идиотки говорят, что Тристан — это я. Про Изольду и про напиток это, конечно, чушь. Но Дракона я убил, это факт.

Наконец-то, наконец-то он заговорил! Я быстро достала джин, единственный напиток, который он признавал, за его сходство с водкой. Михал выпил залпом полстакана, и лицо у него застыло.

— Ты спрашиваешь, Подружка, откуда у меня монеты? Давай сейчас разберемся. Но, может, это будет чересчур много на один раз, а? Что? Не много? Ну тогда поехали! — вырвалось у него. — Прошу прощения, я забыл, что мы не в лесу. Ну, значит, тра-та-та, тра-та-та, жили-были два кота. Прошу прощения, не два кота, а две кошки. Две кошечки. Одна из них, — он галантно поклонился, — сидит здесь, на золотистом стульчике. А другая, другую господа из гестапо повесили за ноги, вниз головой, чтобы она назвала кое-какие адреса… Понимаешь, мама, речь идет о второй папиной кошечке, об Анне… Так вот, спрятала она у себя одного такого корректного страуса военнопленного. Сделала ему документы, научила его, как он должен в случае чего отвечать по-польски. Малый отвечал все точно, без запинки. Но когда фрицы у нее в доме застукали страуса и велели присягнуть на знамени полка, что он не является солдатом его Королевского Величества, то он наотрез отказался. Такой, видите ли, был корректный. У нас был свой человек в гестапо… Служитель. Он все устроил, мне выдали тело Анны. Отца тогда уже не было в живых. Подружка, Анна была блондинка, вроде тебя. Но на ее теле не осталось ни единого белого пятнышка — все синее, черное, залито кровью. Лица у нее вообще не было. Но, какая бы она ни была, фрицы адресов все равно не получили.

В доме снова надолго воцарилось молчание, как когда-то после истории с кочергой. На этот раз Михал выбрал не меня и не отца, он выбрал Анну. В эти дни он казался веселым. Насвистывал, как дрозд, заливался жаворонком, тихонько пел под гитару и любил заглянуть к соседям на огонек. Но я словно обледенела и все не могла решиться задать второй вопрос: что же это был за дракон.

У нас в Пенсалосе жила одинокая женщина с ребенком, условно считавшаяся вдовой. Она целыми днями просиживала у окна, лишь изредка поднимая голову от работы, чтобы взглянуть на мелькавшие в море белые и красные паруса, на катера, мчавшиеся устьем реки к Ла-Маншу. Она продавала бусы. Нанизывала ракушки и делала из них бусы. Это был ее единственный заработок. После каждого шторма Михал собирал для нее ракушки.

— Она тебе за это платит?

Михал посмотрел на меня вызывающе:

— Кое-что у меня еще осталось от Дракона.

Он, должно быть, заметил, что я вздрогнула, потому что сел и вдруг выпалил:

— А тебе, конечно, интересно узнать про Дракона. Так вот, это был фриц. Прошел почти год. Как только я немного отъелся на американских консервах и научился ходить, я вышел за ворота и не вернулся. Неподалеку за госпиталем был вокзал… Тогда был такой балаган, любую бумажку сунешь — и езжай. Я сел и поехал, и ехал так до тех пор, пока меня не увидел какой-то контролер. Выругал и высадил на какой-то зас… прости, занюханной станции. Я открыл последнюю банку, съел, запил водичкой из-под крана… И пошел. Думаю, может, к какой деревне выйду, мало ли что. Наших тогда в деревнях много было. Кто из армии, кто из лагерей. Разный народ. Иду по лесу и слышу сзади мотоцикл тарахтит. Меня будто кольнуло, положил поперек дороги какую-то колоду, а сам спрятался за дерево. Едет. Дракон. Здоровенный мужик в каске, весь в ремнях крест-накрест, на поясе револьвер… Ясное дело, полицейский. Разогнался и врезался в колоду. Слез, нагнулся, чтобы бревно сдвинуть, а тут я из-за дерева — хоп! — прыг ему на шею и обеими руками стиснул горло. Так и задушил. Потом скорее за револьвер. Смотрю, он язык высунул, но живой. Ну я ему этими ремнями связал руки и ноги. Мотоцикл прислонил к дереву. Там большой дуб рос, ветки у него были здоровые. Я поднял Дракона вверх тормашками. Встал на седло и подвесил его вниз головой на тех самых ремнях. За ноги. Даже в глазах у меня потемнело. Тяжеленный был Дракон. Сел на землю, пыхчу. А прямо надо мной его башка в каске и язык длинный болтается. Я вынул нож и отрезал язык на память. Это за Анну. Для отца. Хотя отца тогда уже не было.