Мария Кунцевич - Тристан 1946

— Думал, ты больше не вернешься, у тебя секс на уме, а тем временем Моррисон, это тот ворюга-директор, выгнал меня из правления, взял другого вице, проводят какие-то зверские реформы, отказались от лучших клиентов, искусственно снизили курс акций, видно, хотят большую часть наших бумаг скупить, ты должен что-то сделать, лучше всего застрели Моррисона — для тебя это пустяк, мы тебе выправим бумаги, посидишь годик в психушке, а потом выкупим.

Нес всякую чертовщину, пока не заснул. Слушать его зловещий храп мне надоело, я позвонил и велел слуге его вынести.

Ну и завертелась карусель. С самого утра я кинулся на разведку. Все легче, чем думать о Касе. Очень быстро я узнал, что Моррисон уже выудил у старой Уокерши согласие на продажу ее пая. Старухе фирма ни к чему, ей нужны были деньги на строительство баптистской часовни в Кентукки, в городишке, в котором она родилась. Кэт давно уже не рассчитывала на семейные капиталы, сразу же после реализации наследства отказалась от своей доли акций, зато оставила себе владения в Лонг-Айленде, которые по частям продавала и тайком, очень хитро распоряжалась наличными: на себя тратила немного, скупала золото и картины французских импрессионистов.

— А ты не боишься, что капитализм отдаст концы, а импрессионизм всем осточертеет?

— Тогда и я отдам концы. А импрессионизм мне уже давно осточертел.

Оставалось рассчитывать только на Бога. Яхта миссис Уокер была далеко в Средиземном море. Я полетел в Марсель и настиг ее где-то возле Канн. Когда я из моторной лодки перебрался на палубу, старуха обрадовалась, что вас сюда привело, спрашивает. Видел сон, говорю, видел сон, будто Моррисон кровью вашего сына подписывает сделку с дьяволом. Старуха перекрестилась, а я плету дальше, наконец-то, мол, я узнал не во сне, а наяву, кто такой Моррисон. Он из католиков-уголовников, которые связаны с сицилийской мафией и с Ватиканом. Главная их цель — подорвать влияние американских протестантов и насаждать католицизм. По поручению всего семейства я приехал ее предупредить, чтобы она, упаси боже, не вела с Моррисоном никаких переговоров. Прикинулся, что о делах ее ничего не знаю.

Ее так и затрясло, потребовала доказательств, показал ей картинку: папа сидит на троне, попирая ногой шею Уильямса — основателя первой баптистской церкви в Штатах, — что и подтверждается соответствующей надписью; это чудо я приобрел в том же антикварном, в котором купил пса для Каси. Уж больно насмешила меня эта картинка, вот я и приобрел ее за двадцать пять центов. А старухе сказал, что выкрал у Моррисона из письменного стола. Вижу, клюнуло. Потом все мы — она, я, ее компаньонка Флора и повар Лодуэлл — проглотили несъедобный ужин из каких-то консервов, спели псалмы, и я вернулся в Нью-Йорк.

Через неделю в Манхэттене, ночью, когда я из ресторана шел к машине, на меня напали и так отделали, что сам не знаю, как жив остался. Под утро меня нашел на тротуаре полисмен и еле живого отвез домой, в кармане он нашел конверт с моим адресом и водительские права на то же имя.

Правда, все знали, что Моррисон на меня здорово зол, он говорил всем направо и налево, Уокерша, мол, пошла на попятный после того, как я побывал в Марселе, и что теперь мне в Нью-Йорке не жить, но свидетелей нападения не было. Я бы мог потребовать расследования, но тогда ФБР непременно проверило бы мое личное дело в британском Скотланд-Ярде.

— У тебя там в Англии все чисто? — спрашивал Бернард.

— Иди ты, знаешь куда! — (Вот они, часики-то, затикали!)

Я лежал как колода — забинтованный, в гипсе, отупевший от уколов — и меньше всего думал о том, кто именно пропорол мне брюхо ножом и чем ему за это заплатили: долларами в банке или пинками в полиции. Кэт оказывала мне ровно столько внимания, сколько было нужно, чтобы доктор не распускал сплетен. Слезы Ингрид ее раздражали. Она вывела ее из комнаты:

— Сейчас же прекрати истерику. Папе нужен покой.

А Бернард трясся надо мной, как нянька.

— Ах, Майкл, — кудахтал он, — ты меня спас, родной брат для меня столько бы не сделал. Теперь Моррисону крышка. Миссис Уокер возместила убытки. А без участия миссис Уокер ему конец, его дружки потеряли к нему доверие, вылетит он теперь из фирмы, ты станешь директором, а я — вице.

Когда я был маленький, мать иногда играла на рояле Баха, не то фуги, не то прелюдии, тогда я терпеть не мог музыки, во время урока прятался под роялем, но от Баха почему-то не мог отделаться. Забывал про игры, про книгу, про еду, меня охватывала тоска, и не было сил освободиться от музыки, в ней все время повторялось одно и то же, что-то очень важное и грустное, что-то для взрослых, и у меня не было сил от этого убежать, я слушал, стиснув зубы, иногда засыпал от усталости. Вот и сейчас так было с причитаниями Бернарда: я знал, что там, где он живет, родился и помрет, именно все это, о чем он болтал, важно для взрослых. Только я не мог ни понять его, ни скрыться, и притворялся, что сплю.

Больно было. Боль была шире и глубже, чем в Труро и в Лондоне. Из-за раны боль разлилась по всему телу. Я сам не знал, что болит. Позвоночник стал мягким, растворился среди мышц, тело одеревенело, живот и грудь будто проткнули колом, в горле пересохло, во рту горечь, в ушах гул, я скулил как собачонка, выпрашивал таблетки, Кэт без врача боялась их давать, и я проклинал ее, это, конечно, зря, она ухаживала за мной как хорошая сиделка, без всякой брезгливости. Если бы я ее любил, то был бы ей благодарен.

Таблетка помогала. Руки и ноги отмирали, оставались только мысли, и каждая пахла по-своему— ягодами и нафталином, бигосом и конским навозом, листьями и женщиной. Это были запахи-воспоминания. У Каси был свой запах, и у Подружки тоже. Мысли о Касе пахли фиалкой, о Подружке — нафталином, об отце — табаком. Партизана я больше не звал, опротивел он мне, я вспомнил Касю, она хотела положить кровавые ошметки в ящик и вдруг страшно побледнела и убежала в клозет. Не нужен он был мне больше, пусть себе там гниет вместе с моей собачьей любовью на английской земле в Эрл-Корте.

Бах… плаксивая скука взрослых. Журчит ручеек, вдруг замирает у скалы — уходит, исчезает. И опять! Снова все то же, только на полмиллиметра выше, помню название: хроматическая гамма, ручеек осторожно-осторожно взбирается вверх, ищет дорогу к небу… Бред какой-то! Бах врет, ручейки сбегают вниз, время не может взбираться вверх, минуты ропщут, исчезают, Бернард бредит, мысли пахнут то фиалками, то дерьмом, а мне плыть некуда, ни вперед, ни назад, и никуда я не могу вскарабкаться, не могу роптать, бредовые выдумки, Бах…

После укола становилось легче, приходила Кася, говорила: «Держись, будь человеком! Помнишь, что тебе сказал отец?» А я смеялся: «Человек не я, а ты». Она сердилась, всегда сердилась, если ей хотелось, чтобы мы потом мирились. «Никакой я не человек, я женщина, зачем ты отдал меня королю Марку?» И мы опять ссорились. «Ты сама за него вышла».