Кэти Хикман - Алмаз

Последняя мысль придала Керью бодрости. Скука, разочарование, желание покончить с опасными вылазками рассеялись, словно утренняя дымка над водами лагуны. В воздухе запахло приключением.

Они миновали гербарий, прошли в ботанический сад. Аккуратно подстриженные изгороди симметрично окаймляли дорожки. Молодая монахиня резко остановилась и прикрыла лицо рукой, словно прячась от полуденного солнца.

— Это сад. По окончании молебна снова зазвонит колокол, и тогда, что бы ни говорила суора Вероника, вам лучше уйти отсюда, — бросила она через плечо.

Голос показался Керью неожиданно низким и мягким. Мужчина подумал: видимо, художница не очень-то строго следует монастырскому уставу. Вдруг появилось чувство, что он не должен здесь находиться. Но почему? Сегодня он — слуга Амброза, так что это не его проблемы. Ожидал, что монахиня скажет еще хоть слово (обычно они радовались любой возможности пообщаться с новым человеком), но эта, судя по всему, была исключением. Когда скромница попыталась пройти мимо, Джон преградил ей дорогу, решив сменить тактику.

— Постойте! Пожалуйста, не уходите! Расскажите… — ласково попросил он и зашарил взглядом по клумбам в поисках предлога, — что это за растения?

— Что?! — переспросила монахиня уже далеко не таким приятным голосом. — Даже не пытайтесь, со мной ваши штучки не пройдут!

Керью удивила внезапная перемена тона. Но мужчина быстро взял себя в руки… и вспомнил, где слышал этот голос.

— Постойте-ка, сестра, мы ведь с вами встречались?

Она не ответила. Джон потянулся убрать ладонь девушки от ее лица, но та резко отвернулась.

— Вам сказали ничего не трогать! — с трудом прошептала она, словно запыхавшись после долгого бега.

— Ага!

Как же он сразу не понял: девчонка до смерти испугана. Однажды в детстве Джон поймал в силки кролика. Зверек сидел не шевелясь, словно ручной, и мальчик не сразу заметил, как быстро поднимается и опускается пушистая грудка.

Огляделся: с одной стороны — сад и стена, выходящая на лагуну, с другой — северное крыло монастыря. Проверил окна — похоже, чисто.

Девушка, должно быть, следила за его взглядом.

— Там наверху живет ее преподобие, поэтому лучше не трогайте меня, capito? — прошептала она, будто каждое слово причиняло боль.

— Это вы бегали за мной по саду в ночной рубашке?

«Да, без сомнений, это ее я чуть не задушил, ей предлагал „причаститься“ прямо там, потому что хотел напугать. Господи Иисусе, неудивительно…»

Клирошанка опустила голову, чтобы скрыть лицо. А потом взглянула на здание, словно пытаясь рассмотреть кого-то в одном из окон. Неужели аббатиса все знает?

Девушка повернулась к нему в профиль. Джон увидел лишь темный локон, выбившийся из-под покрывала, тонкую переносицу, изящный носик и маленькую родинку на правой скуле и вдруг почувствовал, что совсем не хочет оставаться один. Нужно что-то сказать, но как найти слова?

Солнце нещадно палило. Лучи, как кинжалы, рассекали Керью спину, шею, непокрытую голову; в полдень сад просто сиял. Яркие цвета перетекали один в другой, будто во сне. Стояла особая тишина, которая бывает лишь в середине жаркого дня в тихом уголке, — словно природа затаила дыхание. Джон попытался вспомнить, как девушка выглядела в то утро, но только вновь ощутил маленькое хрупкое тело у себя в объятиях.

Монахиня повернулась и посмотрела в глаза причине своих тревог.

— Бенадетта… — выдохнул Керью.

— Аннетта. — Она сердито покачала головой. — Меня зовут Аннетта.

Возможно, первый раз в жизни монаркино не нашелся что сказать.

В следующую секунду она прошла мимо, а он стоял как истукан, даже не попытался остановить мечту. Руки соприкоснулись, пальцы на мгновение переплелись — или Джону показалось?

Керью смотрел ей вслед. Где он раньше видел эту странную походку?

Девушка обронила что-то на дорожку. Он наклонился и поднял маленькую сумочку из расшитого серебром розового бархата. Если память не подводила, точную копию той, в которой хранился великий алмаз, Голубой Султан, в ридотто Зуана Меммо.

Все лето, страдая от удушающего зноя, женщины ехали на север. Останавливались в городках и деревнях, давали представления на ярмарках и праздниках. Днем скрывались от солнца, а ночью продолжали путь. Иногда дорога выводила к берегу моря, и случайно встреченный корабль подвозил их вдоль побережья. Мариам считала каждый грош, но после нескольких дней на суше, где можно было испечь яйца, положив их между камней, прохладный бриз казался пределом мечтаний.

Представления акробаток на деревенских площадях — зрелище поистине великолепное. Начинались они какофонией литавр, тамбуринов, барабанов и дудочек. Илькай, голос которой был даже громче звучного баритона Мариам, шла впереди, приглашая людей не хуже городского зазывалы: «Встречайте! Женщины из Салоников, знаменитейшая труппа, удостоившаяся чести выступать перед пашами, визирями и даже самим Великим Турком! Всего одно представление!»

За ней, выделывая неимоверные прыжки и кульбиты, — остальные в ярких разноцветных куртках и облегающих брюках, похожих на мужские бриджи. Следом гордо шагала великанша Мариам в красной бандане и бесформенном жилете, подпоясанном кожаным ремнем. Женщина везла тележку с реквизитом — горшками и сковородками, поленьями, пушечными ядрами, — которым пользовалась для демонстрации своей недюжинной силы. Иногда дочурки Елены, Нана и Лейя, сидели у нее на плечах, а иногда бежали впереди, становились на руки, делали сальто, изгибались назад и ходили как крабы. Шествие замыкала их мама: густо намазанное белилами лицо напоминало грустную маску, шутовской наряд в полоску весь расшит блестками, сверкавшими при каждом движении, — будто это и не человек вовсе, а покрытое инеем волшебное существо из другого мира.

Чаще всего люди радостно приветствовали труппу, забывая о ее сомнительной репутации. Но иногда против акробаток ополчались священники, а сельчане от страха не смели им перечить. Попы звонили в набат, швыряли в женщин камни, спускали собак — и несчастным приходилось идти дальше под палящими лучами солнца.

Несмотря на все опасения, русалка и ее малыш поначалу не доставляли особых хлопот. Недолго думая, Мариам окрестила молодую мать Фессалой, по названию моря, из которого ту выловили, но женщина на это не отзывалась. Похоже, она не могла смириться ни с именем, ни с одеждой, которую ей дали, ни с местом для сна. Остальные циркачки с самого начала подозрительно относились к загадочной сумасшедшей и звали ее просто «она».

Так и не набравшись сил, русалка вместе с малышом неподвижно лежала под самодельным навесом в углу повозки. Раны на запястьях и щиколотках заживали очень медленно, но Бог избавил страдалицу от лихорадки, которая наверняка бы убила ее. Что же до ног, стало ясно: кости срослись; но никто не верил, что она сможет ходить.