Жан Марат - Похождения молодого графа Потовского (сердечный роман)

Я плакал в ее объятиях, стонал, начинал слова, постоянно их прерывая, и не мог окончить ни одного... Наконец я ее покинул.

Возвратясь я застал отца за столом: он ждал меня. Я съел кусок чего-то, потом мы сели на лошадей, и я отправился, проклиная судьбу.

Как тяжело, дорогой Панин, отказаться от света при самом начале наслаждения им, как жестоко быть удаленным из дома, где жилось так восхитительно, благодаря присутствию стольких друзей, и покинуть нежно любимую милую в минуту, когда воздвигалось супружеское ложе.

Ах! В минуту, когда красота мне улыбалась и мне раскрывала объятие... Безвольная игрушка прихотей отца, я должен служить жертвой его честолюбию! Сколько оно мне стоило слез! Что оно будет мне еще стоить!

Парков, 25 марта 1770 г.

Могла ли бы ты поверить этому? Густав отправился, не сказав мне «прости». Жестокий, гонись в сражениях за безумной славой, беги, куда зовет тебя сердце, но пусть образ несчастной, терзаемой отчаянием, Люцилы тебя преследует постоянно.

В моей душе метутся мрачные мысли: усталость, голод, болезни, сражения, резня... Все самое зловещее представляется мне и, как будто недостаточно этих зол, присоединяется еще, чтобы терзать мое сердце, ревность. Увы, далеко от меня, он, может быть, меня оставить; может быть, другая пленит его сердце.

Ах, Шарлотта, я изнемогаю от горя, и в избытке печали не имею даже силы проливать слезы.

Варшава, 26 марта 1770 г.

Увлеченный далеко от тебя волею отца-варвара, я долго искал случая ускользнуть от него. Случай представился наконец для моего успокоения, но слишком поздно для исполнение моих желаний.

Едва прибыл на общее свидание, как судьба распорядилась разлучить нас.

Я урвусь ночью, я пойду при свете луны: завтра на заход солнца я приду в беседку парка. Заклинаю тебя ждать меня там, я живу только для тебя.

Парков, 27 марта 1770 г.

Я обвиняла Густава в жестокости и ах! Совершенно напрасно.

При известии о решении, которое обязывал его принять отец, меня охватила смертельная тоска. Я ждала его повидать. Три дня прошло, и он не появлялся. Три дня прошли еще в напрасном его ожидании.

В то время, как я была во власти беспокойства, я узнала наконец, что он уехал.

Ничто не равнялось с моим горем. Боги! В каком состоянии находилась моя душа, когда я получила от него записку. Он назначал мне свидание. Я отправилась раньше назначенного часа. Любовь и нетерпение подгоняли меня.

Глаза мои обращены к месту, откуда он был должен придти, сердце бьется от малейшего шума. Калитка открывается: это он! Он бежит, летит, прижимает меня к груди и смотрит мне в глаза; затем, забыв вдруг о своей печали, он кажется опьяненным удовольствием и в восторге чувств схватывает, сжимает меня заплаканную в своих объятиях и покрывает меня поцелуями.

Пламень его сердца проникает в мое; уста наши сближаются и души ищут слиться; мы сотни раз клянемся в вечной любви и запечатлеваем наши клятвы новыми поцелуями.

Вдруг он прерывает свои ласки, хранить некоторое время молчание, испускает долгие вздохи, склоняет голову мне на грудь, плачет и полным леденящего отчаяние голосом говорить:

«Дорогая Люцила, жестокая судьба разлучает нас, но я оставляю тебе мое сердце; я лечу, куда призывает меня несправедливый долг. Будь мне верна; благосклонное небо скоро возвратить тебе твоего милого».

При этих словах он с усилием отрывается от моих объятий и оставляет меня без сил, без воли, в объятиях Бабушовой.

Варшава, 1 апреля 1770 г.

Я не могу, дорогой Потовский, утешиться после твоего отъезда. Напрасно стараются меня развеселить: мое сердце остается безжизненным среди самых блестящих увеселений. Твой печальный образ всегда пред моими глазами: мне кажется, что я вижу тебя в момент, когда ты оторвался от моей груди.

Я прогуливаюсь одиноко, вдали от несносной толпы, на цветущих берегах, где ты любил покоиться возле меня. Но вместо того, чтобы смягчить мою скорбь, все тут зовет снова и снова перечувствовать мои страдания, все тут напоминает наши беседы, наши клятвы, все тут призывает меня к грустному воспоминанию.

«Здесь, говорю я одинешенька, он сделал мне признание в своей страсти, там я получила первые залоги его нежности».

И я остаюсь неподвижной, орошая землю моими слезами.

Кажется, все, что меня окружает, принимает участие в моей скорби. Птицы оглашают воздух только грустными звуками, эхо им отвечает только жалобами; ветерки, стеная, колышут листву, ропот ручейков подражает моим вздохам.

Когда ты уехал, я жаловалась, что не могла плакать. Увы! Я получила теперь это тщетное утешение. Днем два ручья слез текут беспрестанно из моих глаз; ночью я орошаю слезами мое ложе, и источник их не может иссякнуть.

P.S. Я забыла тебе сказать, чтоб ты посылал свои письма на имя Софьи. Тем же способом я буду посылать мои.

Прощай, пиши мне чаще.

Варшава, 9 апреля 1770 г.

Ничто не равнялось с отчаянием Люцилы, когда уехал Густав.

Она упала без сознания на руки своей служанки и долго оставалась погруженной в тупое горе. По временам она приходила в себя, чтобы позвать своего милого, обратить глаза в ту сторону, куда он скрылся, протянуть руки как бы для того, чтобы его обнять, — и затем снова погружалась в горе.

За состоянием удручения последовала мрачная горесть: томность ее взоров раскрывает всю тоску ее души, и поблекшее ее сердце отказывается от всякого рода утешений.

Ее комната не оглашается более ее пением, но в ней часто слышатся грустные причитания.

«Правда ли, дорогой Потовский, — восклицала она как-то, правда ли, что ты покинул меня? Увы! От тебя мне ничего не осталось, кроме воспоминания, что обладала тобою.

О, прекрасные дни, дни слишком скоро протекшие! Вы более не вернетесь. Как я несчастна.

И затем она горько вздохнула.

Признаться ли тебе, ее состояние возбуждает во мне сострадание и, когда я вижу ее в таком горе, я не чувствую в себе силы заместить ее. Увы! Недостаточно разве с меня и моих мук, чтобы возиться еще с горем другой.

Сегодня Люцила казалась более спокойной, чем обыкновенно. Я только что вручила ей письмо Густава; она открыла его с восторгом.

Лицо ее прояснялось все более и более, пока она пробегала письмо. Она прочла его несколько раз; затем остановив на нас взор, — она проговорила чуть слышным голосом: