Михель Гавен - Арденны

— Что Раух? — это прозвучало как-то обыденно, так что Маренн даже сначала и не поняла — к чему.

— А что Раух? — она постаралась ответить как можно спокойнее.

— Он сделал все удобно, ты довольна?

— Он сделал все, как ты приказал ему.

— Я ему не приказывал, — он вдруг резко отстранил ее. — Сколько можно, Маренн?

— Можно что?

— Имей в виду, что я с удовольствием бы написал рапорт на вас обоих, на него — рейхсфюреру, а на тебя — самому себе, — его голос прозвучал жестко. — Но пока мне не хотелось бы иметь другого адъютанта. И другую женщину — тоже. Так что я прошу тебя…

— Было бы неплохо, если бы в рапорте самому себе, — она вовсе не собиралась терпеть от него выговоров, — ты бы упомянул еще и фрау Браун-Фегеляйн, которую регулярно посещаешь в Берлине. Что же касается Рауха, то ни один другой адъютант не сможет с тобой работать, как он. Это всем известно. Так что и здесь не стоит торопиться.

Она отвернулась, показывая, что больше не намерена обсуждать ничего подобного.

— Меня всегда удивляло, что тебе удается отрицать даже очевидное, — заметил он, — то, что происходит прямо у меня на глазах, даже не где-нибудь в Гедесберге, а просто в двух шагах, в соседнем окопе. И всегда находятся аргументы, которые трудно опровергнуть. В тридцать восьмом тебя надо было определить не в ведомство рейхсфюрера Гиммлера, а в ведомство Риббентропа, например. Ты бы преуспела на ниве дипломатии.

— Меня и моих детей в лагерь направил не Риббентроп, как тебе известно, — ответила она, не поворачиваясь к нему. — Кто отправил, тот потом оттуда и взял. Во временное пользование. Если я правильно понимаю.

Дальше — только хуже. Он прекрасно осознавал это. Если раньше сомневался, то теперь — точно. Лучше стиснуть зубы и делать вид, что ничего не знаешь. Что-то выяснять — все довести до разрыва, она такая. Сама ничего не скажет, но и не спросит, а если спросит, то редко, как сейчас о фрау Фегеляйн. Даже не спросит — объявит, точно свершившийся факт. Наверное, это потому, что наполовину она все-таки француженка, а они экспансивные, бесшабашные и очень просто смотрят на любой флирт. С ней упоительно в постели, но во всем остальном — трудно. А значит, лучше уйти, «пока Марсельеза не заиграла громче». И он ушел, не сказав больше ни слова.

Маренн снова опустилась на плед. Конечно, она не рассчитывала на то, что он ничего не заметит. Но выслушивать его претензии — она никогда не позволяла себе такого. Либо он доверяет ей, либо — нет. Хотя… Сама-то она себе разве доверяла? И как он мог доверять, зная о ее связи с Шелленбергом? Ведь не далее как две недели назад, в собственной спальне в Грюнвальде, накануне отправки в Арденны, она обещала, что — все, теперь уже окончательно, она поставит на место, раз и навсегда. Она простила, забыла, она не хочет, чтобы они расстались. Но если и простила, то не забыла. Он делал вид, что ей поверил, и мягкий шелк пеньюара шуршал под его рукой. Но не поверил, конечно. И что теперь? Однако переживать уже просто не было сил. За брезентовой завесой офицеры еще ходили, разговаривали, звенели стаканы, шуршали карты.

Она задремала. Нет, не заснула, это был не сон — она слышала почти все, что происходило. Но сознание пугало ее. Она-то ясно понимала, что находится в лесной избушке в Арденнах, в лагере группы оберштурмбаннфюрера СС Пайпера, которая накануне отбила атаки американцев и готовилась отразить новые. То вдруг ее снова переносило на годы назад, когда вот так же она спала, и не спала, и не могла понять, все то, что происходит, это реальность, или просто сновидения обретают объем и плоть.

— Зачем ты приехала? Тебе здесь не место, — в Праге в самом конце мая сорок второго в Буловском госпитале, куда только что доставили раненого рейхспротектора Чехословакии обергруппенфюрера СС Гейдриха, на которого было совершено покушение. Отто Скорцени взял ее за руку и отвел в сторону. — Немедленно уезжай обратно в Берлин.

— Но меня просила приехать Лина, его жена. Почему? — Маренн искренне удивилась. — Она позвонила мне в Шарите.

Он молчал. Глаза смотрели жестко и холодно.

— Уезжай, — резко повторил он. — Немедленно.

— Нет, — ответила она и уже решила отойти, чтобы поговорить с врачами, но он снова крепко взял ее за руку и предложил тоном, который не допускал отказа:

— Фрау Ким, вы, должно быть, устали с дороги. Я приглашаю вас выпить кофе в городе.

— Но…

Он так сжал ее руку, что она чуть не вскрикнула от боли. Не дожидаясь, он едва ли не силой вытащил ее из здания Буловского госпиталя и усадил в машину.

— Зачем? Я никуда не поеду, — протестовала Маренн. — Я совершенно не хочу пить кофе. Отвези меня обратно.

Но он упрямо молчал. Машина проскочила несколько улиц и резко остановилась в узком, пустынном переулке, недалеко от Градчан, правительственного района Праги.

— Ты слышишь, я спрашиваю, зачем ты меня привез сюда? — возмутилась Маренн. — Немедленно поехали назад.

Он повернулся, взгляд светлых глаз из-под черного козырька фуражки — острый, яростный — заставил ее замолчать.

— Тебе нечего делать там, — он повторил то, что говорил и в Буловском госпитале, четко выговаривая каждое слово. — О чем бы ни просила тебя Лина. Ты должна понимать сама…

— Что я должна понимать?

— То, что если бы ты на самом деле была нужна, тебя бы позвали. И без инициативы Лины. Но никакой необходимости нет. Потому тебе лучше не появляться в госпитале. И как можно скорее вернуться в Берлин. Твое имя не должно фигурировать. Здесь есть другие врачи.

— Какие врачи? — она смутно начала догадываться, и это испугало ее.

— Те, которых уполномочил рейхсфюрер.

Маренн молча смотрела в сторону. Значит, это не покушение, это убийство, к которому в той или иной степени причастны все. И совершили его вовсе не чехи, которых теперь, как она слышала, безжалостно уничтожают по всей стране, и даже не шпионы, засланные британской разведкой. Гейдриха убивают свои.

Ей всегда хотелось развернуться и уйти, когда он так разговаривал с ней. Только вот уйти было некуда, ни теперь, в арденнских лесах, ни тогда, на узкой улочке в Праге.

Черная машина с флажками СС на крыльях стояла, перегородив улицу. Маренн молчала, как и сегодня. А он ждал, что она ответит. Пожилая чешка с коляской, в которой она везла разнообразный скарб, прошла по тротуару, испуганно взглянув на двух офицеров в открытом «мерседесе». Особенно ее внимание привлекла женщина. Она была в форме, но длинные темные волосы распущены, скатываясь на плотную черную ткань мундира. Пройдя мимо, пожилая чешка обернулась, остановилась, потом сделала шаг назад, потом еще один и вдруг… присела в реверансе, низко склонив голову.

— Ваше высочество… — произнесла она по-немецки.