Джудит Тарр - Дочь орла

— Так как же, — спросила Аспасия, — любишь?

Он задумался, хмурясь. Но видно, он был, скорее, доволен. Она подумала, что ему с ней интересно. Хотя он никогда этого не говорил. Но он никогда и не скучал с ней.

— Значит, я должен думать о тебе непрерывно весь день?

— Да нет. Просто любить меня.

Он покачал головой.

— И ты все время сомневаешься в этом?

— Люблю, чтобы мне напоминали.

Он внезапно тепло улыбнулся.

— Ум женщины непостижим.

Она засмеялась и протянула руку. Через мгновение он взял ее. Увидеть было некому. Он поцеловал кончики ее пальцев. Теплые губы, шелковистое прикосновение бороды. Она вздрогнула, хотя по пути от конюшни до дворца было тепло, сквозь колоннаду светило солнце, где-то напевал ребенок.

У нее закружилась голова. Может быть, это начинается лихорадка?

— Я знаю одно местечко, — сказала она, задыхаясь. Одно из многих ее «я» заметило, что в это время дня там вряд ли безопасно, люди все время входят и выходят, но остальным «я» было все равно. Они и прежде бывали неосмотрительны. Но впервые это было настоящее безумие, безумней всего, о чем она могла даже подумать до сих пор.

Да, это явно начинается лихорадка. Надо будет потом выпить лекарство. Торопливо, стараясь не смеяться, она объяснила ему, куда идти. Ее отчаянное настроение передалось ему. В глазах его зажегся озорной огонек. Он кивнул, легонько поцеловал ее, снова принял солидный вид и направился туда, куда она указала.

Она пошла другой дорогой, более длинной, чтобы не вызвать подозрений. Люди здоровались с ней. Некоторые останавливались побеседовать. Она ссылалась на срочные дела. Бог был к ней милостив, никто ее не задерживал.

Купальни, как она и надеялась, были пусты. Императрица и ее женщины ушли. Для франка Карл Великий, должно быть, был сумасшедшим: он любил быть чистым. Его потомки гораздо меньше верили в пользу купания. Аспасии случалось слышать, что источники Аахена называли дьявольским котлом, порожденным адским огнем, а не матерью-землей.

Исмаил, умница, уже отослал, снабдив деньгами, служителя, который был известен своей любовью к одной винной лавочке и к одной служившей там девице. Исмаил уже был в воде, когда пришла Аспасия, он сидел там, где обычно любила сидеть Феофано, в благодатном тепле, и вода плескалась у его груди. Он был совсем раздет. Аспасия усмехнулась, глядя на это, сбросила небрежно одежду, помедлила, давая ему возможность разглядеть себя. Он уже не был так стеснителен, как прежде. Она тем более.

— Мне приятно, — сказала она, — когда ты смотришь на меня. Я чувствую, что на меня стоит смотреть.

— Стоит, — согласился Исмаил. Он откинул голову на край бассейна. Белые зубы блеснули в его бороде. Зимой он сломал один, сбоку. Она сожалела, но улыбка осталась такой же красивой, как и прежде.

Вода унесла всю его напряженность, но не желание. Как всегда, он хотел ее.

Она опустилась рядом с ним. Он обнял ее и притянул к себе. Был только один способ устроиться в воде, и он его знал.

Время шло. Ему нужно было преодолеть слабость, оставшуюся после зимы, и она чувствовала себя не такой сильной, как хотелось бы. Да, скорее всего, лихорадка. Она надеялась, что быстрая. На медленную у нее не было времени.

Это было так странно — в воде. Как во сне: замедленные движения, тепло и довольно шумно. Прислужник уже давно бы понял, что к чему, если бы не сидел в это время в винной лавочке. Может быть, он тискает свою девчонку. Аспасия засмеялась над плечом Исмаила, слизнула капельки воды, провела мокрую линию до его уха. Его рука нежно поглаживала ее спину.

— Я люблю тебя, — шепнула она ему в ухо по-арабски.

Он ответил ей тем же самым по-гречески. Она на саксонском, а он на латыни.

Такая у них была игра. Она называла это их паролем. Сказать правду на всех языках, какие они знали.

Было восхитительно чувствовать себя одновременно чистым и удовлетворенным. Аспасия даже отыскала снадобье, которое обожала Феофано, с нежным запахом апельсина и мелиссы, и втирала в его кожу, а он — в ее. Было невыразимо приятно, когда тебя гладят как кошку, дремлющую в блаженстве перед огнем. Он почти засыпал. «Бедняга, — подумала она, — он еще не окреп после болезни, а она его совсем замучила».

От ее поцелуев он быстро очнулся. Он оделся скорее, чем она, снова на глазах становящийся другим. Но когда она направилась к двери, он молча удержал ее за руку. «Еще не сейчас, — говорил его жест. — Побудь со мной еще немного».

До дверей; немного дальше. Их руки не хотели расставаться. Она остановилась, загораживая ему путь. Его одежда немного смялась, она расправила складки. Он улыбнулся одними глазами. Она на мгновение коснулась ладонью его щеки и отступила.

Он стоял неподвижно. У нее снова закружилась голова. Было совершенным безумием провести с лихорадкой столько времени в бане. Но было так приятно!

Она повернулась, осторожно, чтобы голова опять не закружилась.

Холод пробежал по ее спине.

За ними наблюдали. Смутное очертание, частью на солнце, частью в тени, далеко, между колонн.

Если вести себя уверенно, никто ничего не заподозрит. Аспасия сделала шаг, другой, еще один. Что может рассказать наблюдатель, кто бы он ни был: что он видел врача императрицы и ее служанку возле бань? Им часто приходилось бывать в обществе друг друга, и в этом не было ничего скандального.

Колени Аспасии задрожали, прежде чем голова успела что-то сообразить. Фигура была женская, под покрывалом и невероятно знакомая.

— Госпожа, — сказала она, — я не узнала тебя.

Феофано не подняла покрывала. Голос ее прозвучал тихо и спокойно:

— Вот я и здесь.

Аспасия кинула торопливый взгляд через плечо. Исмаил стоял на том же месте у дверей, прямой и неподвижный, как колонна.

Феофано была как бы его отражением, только в темном, а не в белом. Аспасия засмеялась, потому что ничего другого ей не оставалось. Это был слабый, быстро умерший смех.

— Думаю, у меня лихорадка.

— Очень необычная лихорадка, — сказала Феофано тем же спокойным голосом.

— Да, — отвечала Аспасия. — Может быть, и так.

Наступило молчание. Голова ее, наконец, перестала кружиться. От потрясения. Они не должны были попадаться самой Феофано. Это должен был быть кто-то другой, кто бы рассказал ей, рассердил ее, а она стала бы выспрашивать правду у Аспасии — и Аспасия рассказала бы то, что хотела. Правду, или ложь, или что-то среднее. «Лучше правду», — думала Аспасия.

Может быть, Феофано ничего и не видела. Может быть, что-то другое остановило ее и сделало такой молчаливой. Она была на сносях и не имела привычки покидать свои комнаты, особенно без сопровождающих.

— Ты искала меня? — спросила Аспасия. — Что-нибудь случилось?

Феофано пожала плечами, быстро, но достаточно красноречиво.