Людмила Третьякова - Дамы и господа

Их, конечно, можно было дать — и в таком духе, ко­торый сразу бы отбил охоту у Копенгагена интересоваться делами, до него не касающимися. Этим, надо думать, ин­цидент был бы исчерпан.

Но отец наследника поступил по-другому. Александр II вызвал к себе сына. На столе лежали раскрытые загранич­ные газеты, а рядом — перо, которым, вероятно, император подчеркивал особенно возмутившие его места.

Начало разговора было, однако, миролюбивым, чего наследник не ожидал. Отец говорил о том неудобном поло­жении, в которое попали они, и вроде бы даже жалел сына: «Надо представить, как неловко себя чувствует бедняжка Дагмар… Словом, сын, надо на что-то решаться, времени на долгое раздумье нет. Ты честен, у тебя есть чувство долга. Завтра я жду твоего ответа».

Александр вышел с гулко бьющимся сердцем. Отец прав — надо решаться.

Вечером, на балу, он сказал «милой М.Э.», что жребий брошен. Завтра он объявит отцу об отказе от трона. Они поженятся. Мари станет его женой, даже если это будет стоить ему короны.

Ночью после бала и разговора с Мари Александр спал как убитый. К назначенному часу с легким сердцем, почти радостно, он отправился к отцу. Оттого что наконец все ре­шилось и надо лишь сказать об этом, в отцовском кабинете он чувствовал себя молодцом.

Царь тоже находился в приподнятом настроении, ожидая желанного ответа сына.

— Ну что же ты решил?

Подробности этого разговора, видимо весьма неполные, остались в дневнике наследника.

«Я отвечал, что решительно не могу ехать в Данию. Тогда папа спросил у меня, что мне мешает ехать, я отвечал, что чувствую, что не могу любить ее, и поэтому не хочу ехать. Папа сам сказал, что, наверное, твои чувства к М.Э. мешают ехать. Я хотел молчать, но папа заставил меня сказать. Тогда папа рассердился и сказал мне: „Что же ты хочешь, чтобы я так и написал в Данию, что все, что написано в газетах, правда и поэтому ты не приедешь?“

…Тогда я решился высказать все, что у меня было на душе, и сказал о том, что я решил отказаться от престола, потому что чувствую себя неспособным».

Отец понял: сын продолжает упорствовать. Да и Алек­сандру стало ясно, что вчерашнее предложение «подумать и решить» не более чем игра слов. На самом деле выбора у него не было. И отец подтвердил это.

«Папа окончательно рассердился на меня и сказал: „Что же ты думаешь, что я по своей охоте на этом месте, разве ты так должен смотреть на свое призвание? Ты, я вижу, не знаешь сам, что говоришь, ты с ума сошел“.

И потом прибавил: „Если это так, то знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь приказываю ехать в Данию, и ты поедешь, а княжну Мещерскую я отошлю“.

Папа сказал мне, убирайся вон, я с тобой говорить не хочу. С тем я и вышел, что происходило у меня в груди, этого описать нельзя…»

…Ночью Царский дворец погрузился во тьму. Только луна призрачным светом освещала мраморных богинь и богов, застывших на постаментах. У заднего крыльца огромного здания остановилась карета. Возница замер на облучке и даже не оглянулся, когда скрипнула дверь и со ступеней сбежал высокий мужчина в плаще, накинутом на плечи. В тот же момент со стороны Лицейского корпуса к нему метнулась тень. Пристальный взгляд мог бы обнару­жить в ней женщину, с головы до ног закутанную в темное. Они мгновенно исчезли внутри кареты, и лошади почти беззвучно двинулись вперед.

На выезде из парка возле полосатых будок двое часо­вых преградили им дорогу. Дверцы кареты приоткрылись. Лунный свет осветил лицо человека в плаще.

На следующий день Александр был снова вызван в императорский кабинет. И начался прежний, недогово­ренный вчера разговор. Однако голос отца был тих, а сам он бледен, с резко обозначившимися мешками под глазами.

— Ты что же думаешь, я не был молод? И не любил до беспамятства? И не был готов на все крайности? По-твоему, я бессердечный истукан и не понимаю, что такое любимая женщина?

Он нервно шагал по кабинету, останавливался у окна, глядел на аллею, уходящую в глубь Царскосельского парка, и говорил, говорил, говорил…

— Все было, сын… Может, ты и слышал про Калиновскую. Я решил отказаться от трона. Мне все равно было куда идти — в скит, на край света — лишь бы с нею. В ногах валялся у отца, просил отпустить… Матушка плакала, глядя на меня. Ты знаешь, дед твой Николай Павлович крут был, но и у него в глазах стояли слезы. И все-таки — нет!

Император провел ладонью по лицу, точно стряхивая с него невидимую паутину. Потом повернулся к Александру:

— А долг, сын? Мы, помазанники Божии, не на поль­зу себе рождаемся, не для удовольствия. На великую ответственность перед Господом нашим за Россию. С нас за каждый поступок сурово спросится. И поделом. Что такое наши желания и даже жизнь перед долгом? Мы не свободны. И каждое наше своеволие Господь будет судить сурово и нелицеприятно.

Император, отойдя от окна, приблизился к сыну:

— А самому-то каково жить, зная, что смалодушничал? Не с твоим честным сердцем, Саша, такая жизнь. — И добавил, как о деле решенном: — О княжне не беспокойся. Обещаю, ни единая насмешка или косой взгляд ее не кос­нутся. Она будет устроена. Иди!

…Вечером того же дня императрица Мария Александ­ровна пригласила к себе отдыхавшую на собственной даче в Царском княгиню Барятинскую. В доверительной беседе дамы сошлись на том, что Мещерскую следует увезти за границу. Париж отклонили по причине проживания там большого количества российских подданных, которые обычно незамедлительно получали сведения о всех проис­шествиях в Петербурге. Поэтому было решено, что Баря­тинская повезет племянницу в Вену, город куда более тихий и сдержанный, нежели болтливая столица французов.

…Последнее свидание в одной из пустующих комнат Царскосельского лицея. После в дневнике Александр за­пишет, что они «долго целовались… прямо в губы, крепко обняв друг друга».

Так они и стояли, молча и уже не плача.

О том, как увозили Мари из этого царскосельского лета, о завершении ее короткого романа известно со слов Шереметева:

«Мне пришлось быть случайным свидетелем последнего вечера, проведенного ею в России. В четырехместной коляс­ке сидели князь Барятинский и княжна Мещерская. Я сидел насупротив. Князь был молчалив и мрачен. Разговора почти не было. Княжна сидела темнее ночи. Я видел, как с трудом она удерживалась от слез. Не зная настоящей причины, я недоумевал и только потом узнал я об отъезде княжны за границу на следующий за тем день».