Лора Бекитт - Исповедь послушницы (сборник)

Рамон сидел не шевелясь. Катарина подумала о том, что, наверное, такой вид бывает у человека, в грудь которого внезапно вонзили нож.

Вдруг он обнял молодую женщину и прижал к себе. Их могли увидеть, но сейчас ему было все равно. Лишь благодаря Катарине в нем когда-то проснулись человеческие чувства. И сейчас, оказавшись рядом с ней, он впервые за долгие месяцы почувствовал себя существом из плоти и крови, а не каменной глыбой. Когда ее волосы и ресницы коснулись его щеки, ему почудилось, будто это прикосновение легких и нежных крыльев бабочки. Потом Рамон понял, что Катарина плачет.

Она смотрела сквозь слезы, и он не знал, что ей сказать. «Снять платье…» Он сам бы снял с нее платье – и сейчас, и завтра, и еще сто тысяч раз! Но теперь у нее есть муж, а ему, аббату Монкада, суждено прозябать в тоске и содрогаться от боли, которую вызывали в нем воспоминания!

– Завтра же я пойду туда и поговорю с ними.

– Сегодня, Рамон.

– Хорошо. Сегодня.

– Спасибо, – с волнением произнесла она.

– Ты его… любишь? – Он не хотел спрашивать, это вырвалось против его воли.

– К чему такие вопросы, Рамон? Я должна любить своего мужа, ты должен служить Церкви. Счастье в добродетели – это твои слова.

– Прости, – потерянно произнес он.

Молодая женщина встала.

– Я буду ждать, – сказала она. – Если ты увидишь Эрнана, знай, я сказала, что ты был моим духовником в монастыре. Наставлял меня на истинный путь.

Рамон вздохнул.

– Ты можешь быть жестокой, Кэти.

– Некто Диего Контрерас сказал, что иногда в наказании проявляется милосердие. Возможно, он прав?

В тот же день аббат Монкада добился встречи с Родриго Тассони. Тот весьма неохотно принял Рамона; всем своим видом он давал понять, что можно поплатиться за оскорбительную настойчивость.

Великий инквизитор не предложил просителю сесть и холодно смотрел на стоявшего перед ним молодого аббата.

– Зачем пришли?

– У меня к вам дело.

– Какое?

– Святая служба задержала некоего Эрнана Монкада, испанского дворянина, женатого на голландке.

– Знаю. И что?

– Я пришел просить за него.

– Почему?

– Эрнан Монкада – мой старший брат.

– Вот как? – Во взоре Родриго Тассони проснулось любопытство. – Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, кроме вашей обожаемой матушки.

– Я и сам так думал… до недавнего времени. Но теперь узнал…

– А нельзя сделать вид, будто вы до сих пор об этом не знаете?

– Мои принципы не допускают совершения подобных поступков.

– Жаль. Брат аббата, обвиненный в пособничестве еретикам…

– Вот именно.

Родриго Тассони бросил на него быстрый взгляд из-под тяжелых полуопущенных век.

– Чего вы хотите? Смягчения наказания?

– Нет. Освобождения.

– Без допроса и суда?!

– Да, – ответил Рамон, и тогда инквизитор спокойно сказал:

– Вы сошли с ума.

– Нет. Дело не в разуме. Что можно поделать с тем, что начертано в сердце рукой Господа?

Родриго Тассони усмехнулся.

– Тело человека не очень твердое. Даже кости довольно легко переломать. А сердце… Случается, с помощью единственной пытки с него стирается все, что пишется годами.

– Знаю. Потому я написал письмо для епископа и оставил у моего приора. На тот случай, если я не вернусь.

Глаза Тассони сверкнули.

– Это война, аббат?!

– Нет. – Рамон опустился на колени, смиренно сложил руки и склонил голову. – Ни в коем случае. Это только мольба. Муравей не может сражаться с горой.

– Но он в состоянии ее переползти, – заметил Тассони, после чего внушительно произнес: – Я еще припомню вам этот разговор!

– А я не забуду вашего милосердия. Я верю в то, что семя, посеянное Господом, способно прорасти даже в самых мрачных застенках.

Спустя полчаса Рамону вручили желанную бумагу.

– И предупредите своего брата о том, что любое неосторожное слово может стоить ему жизни, – сказал напоследок Родриго Тассони.

Рамон кивнул. Он едва ли не собственной кровью подписал себе приговор. Теперь ему, аббату Монкада, придется жить под пристальным наблюдением Святой службы: Тассони не преминет воспользоваться любым его промахом! В таких условиях нечего и мечтать даже о мимолетных встречах с Катариной!

Его провели вниз, и вскоре он очутился в невероятно тесной, душной и зловонной камере. Здесь было так темно, что почти ничего нельзя было разглядеть. Послышался шорох – в углу что-то закопошилось. Узник, глаза которого уже привыкли к темноте, увидел фигуру Рамона, несмотря на его черное одеяние.

Послышался полный презрения и насмешливости, лишенный страха голос:

– Вы пришли меня исповедовать, святой отец? Уже пора?

– Нет. – В подземелье голос аббата звучал глуховато и немного зловеще. – Путь узника этих застенков от ареста до исповеди не менее долог и тернист, чем путь Христа на Голгофу. Я пришел сказать, что вы свободны.

Человек тотчас вскочил на ноги и, сделав шаг, очутился лицом к лицу с Рамоном. Одежда Эрнана пришла в беспорядок и пропиталась вонью камеры, он был растрепан и небрит и в то же время выглядел полным гордости и достоинства.

– Это правда? Я могу выйти отсюда?

– Да.

– Кто вы? Это вас я должен благодарить за свое спасение?

– Нет. Не меня, а вашу супругу. О том, кто я такой, я скажу вам, когда мы выйдем отсюда.

Они не разговаривали, пока не оказались на улице. Эрнан зажмурился: его ослепил свет заката. Верхние этажи домов нависали над нижними и затеняли улицу, потому внизу было очень темно, зато высокие двух-и четырехскатные крыши, изящные угловые башенки, ажурные парапеты, балкончики и эркеры сияли так, будто были сделаны из янтаря. Эрнан вдохнул полную грудь свежего вечернего воздуха, и у него закружилась голова.

Рамон ждал. Он не знал, о чем говорить. Он ощущал внутренний надлом, ему хотелось выйти из этой сложной игры. Ему предстояло обрести брата, которого он не хотел принимать в свое сердце, которого ему было тяжело полюбить.

Рамону были дороги его иллюзии, а теперь ему приходилось с ними прощаться. Он видел перед собой человека, который мог держать и держал Катарину в своих объятиях, который делил с ней ложе, строил совместные планы и имел общих детей.

Самое сложное испытание в жизни – испытание мечтой; он, Рамон Монкада, не выдержал его ни тогда, когда решил стать священником, ни тогда, когда полюбил Катарину.

Собравшись с духом, Рамон начал говорить. Эрнан слушал в глубоком изумлении; не на шутку взволнованный, он впился взглядом в лицо собеседника.

– Неужели… матушка никогда не упоминала обо мне?!

– Никогда.

– В это трудно поверить.

– Да. Но это так. – Рамон чуть заметно усмехнулся. Выражение его глаз было сложно разглядеть и тем более понять. – Зато она не раз говорила о сундучке с дворянской грамотой, которую увез мой отец.