Уйда - С волками жить...

Когда он подошел в ней, она испугалась.

— Так-то вы держите слово, вы обещали сюда более не являться? это жестоко, — пролепетала она.

— Вы страдаете? вы больны? — спросил он, вместо ответа. — Этот климат вас убивает, вы жестоки в самой себе.

— Я не больна, я только слаба, — с усилием отвечала она. — Но зачем, зачем вы приехали? это жестоко.

— Почему жестоко? нет, я не могу этого выносить! что вы делаете со своей жизнью? Он — чистое животное; к чему повиноваться ему, быть ему верной?

— Тише, тише! довольно уже я искупила грехов. Позвольте мне жить и умереть здесь. Идите, идите, идите.

Коррез молчал, он только глядел на нее и чувствовал, что любит ее как никогда. Тем не менее он сознавал, что она права, пришлось проститься с нею.

Вернувшись в Париж, он умолял княгиню Нелагину сжалиться над ее молодой невесткой, переговорить с братом, убедить его принять жену в себе в дом безо всяких унизительных условий. Нелагина плакала, слушая его, но за успех отнюдь не отвечала: она знала упрямый характер брата.

А Зуров, тем временем, получил от Жанны записку, состоявшую всего из нескольких слов:

«Коррез вернулся в Париж, он бал в Шарисле. Не дозволяйте его выработанному на подмостках сценическому таланту дурачить вас».

Час спустя Нелагина посетила брата, с которым была в ссоре со дня изгнание Верэ, и передала ему содержание своего разговора с Коррезом:

— Комедиант этот может дурачить вас, а не меня, — был ответ, — так и передайте ему.

Коррез возвращался пешком из театра; на бульваре его остановил старинный приятель:

— Читал ты это? — спросил он, подавая ему № одной из наиболее распространенных вечерних газет.

Они вошли в кофейню Биньон, мимо которой проходили; Коррез сел под газовым рожком и принялся за чтение блестящего очерка, озаглавленного: «Земные ангелы». Под покровом весьма прозрачной аллегории в статейке шла речь о цветке, увядающем где-то на севере, о парижском Ромео, охладевшем ко всем хорошеньким женщинам, и проч. и проч. Судя по едкой иронии, по беспощадной насмешке, которыми дышали эти строки, можно было полагать, что Жанна вдохновила писавшего их.

В эту минуту дверь отворилась, и Зуров, с целой свитой, вошел.

Коррез поднялся ему на встречу:

— Князь, — сказал он, указывая ему на № газеты, — вам ли угодно будет вступиться, или вы предоставите это мне: тут дело идет о чести княгини Зуровой…

— Честь княгини Зуровой? — с громким смехом перебил его муж, — это, конечно, ваше дело.

Коррез поднял руку и ударил его по лицу…

Спустя несколько дней, Верэ получила от мужа коротенькую записку:

«Я прострелял горлышко вашему соловью, отныне ему не петь более».

Она тотчас собралась в дорогу, несмотря на свою слабость; Бог знает, откуда у нее взялась энергия; безостановочно ехала она до прусской границы, а там, по железной дороге, добралась до Парижа.

Коррез, раненый, лежал в темной комнате; сестры милосердия сидели около него.

Дверь отворилась, и Верэ вошла. В глазах ее отражалось страдание, но двигалась она с своей обычной, гордой грацией и держала себя как женщина, решительность которой неизменна.

— Я та самая женщина, за которую он дрался, — сказала она монахиням. — Мое место подле вас.

Она подошла к кровати, и опустилась на колени.

— Это я! — сказала она тихим голосом.

Он открыл глаза; на лице его явилось такое сиянье, какое должно было озарять лица мучеников, созерцавших являвшихся утешать их святых.

Он не мог говорить, он мог только смотреть на нее.

Все ниже и ниже склонялась ее гордая голова.

— Вы всего лишились ради меня. Если это может вас утешить — я здесь.

Вереница блестящих экипажей тянулась вдоль парижских бульваров, в ясный весенний вечер. Князь Зуров сидел один в своей коляске, лицо его было мрачно, взгляд — угрюмый; то был канун его свадьбы с его старой приятельницей Жанной, герцогиней де-Сонназ.

Брак его с Верэ был расторгнут на основании показаний его прислуги.

Герцогиня в это время возвращалась из Булонского леса, в собственном экипаже, на передней скамейке которого помещались ее дети; все лицо ее сияло, в глазах отражалась насмешливая веселость. Сен-Жерменское предместье находило предстоявший брак ее с другом ее покойного мужа делом вполне естественным и подходящим. С радостным сердцем думала она, любуясь позлащенным лучами заходящего солнца Парижем: «Ст о ит только иметь немного ума, и всего можно добиться».

Самый брак ей решительно был безразличен; ей только приятно было сознавать свое торжество, чувствовать, что она отомстила за себя.

«Заставлю плясать своего медведя», — думала она, мысленным взором заглядывая в будущее.

В этот же самый час леди Долли возвратилась к себе домой из Гайд-Парка, вошла в свой изящный будуар, в сопровождении своего старого друга, лэди Адины Стот, и разразилась слезами. Она только что узнала, что Иура, бедный милый Иура, погиб от выстрела из ружья, до которого прикоснулся безо всяких предосторожностей, считая его незаряженным.

— Все так ужасно, — причитывала она, всхлипывая. — Подумать только, что я должна отречься от родной дочери! К довершению удовольствия: извольте носить гладкие прически, и эти противная шляпа, которая ни к кому не идет, что бы там ни толковали; а теперь еще бедный Джэк застрелился, — конечно, застрелился: никто не верит, чтобы смерть его была делом случая; уже много лет тому назад он сделался каким-то странным, угрюмым, а матушка его теперь вздумала упрекать меня, тогда как всему этому века прошли, целые века, да и ничего я ему не сделала, кроме добра.

Будуар наполнился новыми посетителями, знатными дамами, очень молодыми людьми, все они пили чай из маленьких желтых чашечек, кушали мороженое и болтали о смерти бедного Джэка.

— Она такая милочка, и ей так много пришлось вынести, — говорят о лэди Долли все ее друзья. — Ведь это же не легко — не видаться с родной дочерью. Она относится к этому с таким тактом, она такая добрая, такая милая; но как же вы хотите, чтобы она с ней виделась, с женщиной разведенной и живущей вдали от света — со своим Коррезом!