Джулиана Грей - В объятиях принцессы

Сомертон прирос к деревянной сцене. А Эшланд быстро приблизился и поднял оружие.

Инстинктивно напрягшись, Сомертон встал между ним и Луизой, заслонив ее своим телом.

Но Эшланд перешел на бег и махнул пустым рукавом в другом направлении – к задней части сцены.

Сомертон посмотрел назад.

Герцог Олимпия боролся с Гюнтером Хассендорфом, который держал в левой руке зажженный факел, а в правой – длинный нож. Герцог, ослабленный восьмидневным пребыванием в темнице, явно проигрывал.

Эшланд не мог выстрелить. На линии огня были люди.

Сомертон побежал. Как раз в этот момент Хассендорф сильным ударом отправил Олимпию в нокаут, ни секунды не колеблясь, вскочил на стул, поднял факел и поджег навес над сценой.

Промасленная ткань моментально загорелась.

Сомертон прыгнул на Хассендорфа, и они вместе покатились по сцене. Придавленный немалым весом Сомертона, немец взглянул на него выпученными глазами, улыбнулся и поднял нож.

Слишком поздно граф вспомнил про нож.

Он попытался уклониться, но его тело тоже слишком ослабло после заключения и пыток. Да еще жар от горящего навеса ощущался с каждой секундой все сильнее. Он закрыл глаза и собрал все свои угасающие силы.

Раздался выстрел, и руки Хассендорфа ослабли.

Сомертон вскочил и повернулся. Уши были словно заложены ватой. Перед ним стоял герцог Эшланд. Из дула его пистолета тянулся дымок.

– Спасибо, – проговорил Сомертон и в тот же миг увидел, что происходит за спиной Эшланда.

Объятый пламенем навес падает на перепуганную Луизу.

«Нет!» – мысленно закричал он.

Еще не успев ничего сообразить, он уже несся к ней сквозь пламя и дым. Схватив Луизу за плечи, подмял ее под себя, накрыл своим телом, почти не обращая внимания на то, что пламя пожирает его сюртук.

Чернота, густая, как деготь, была заполнена болью. Балансируя на грани благословенного забытья, Сомертон удивился. Оказывается, человек может плыть в море… океане боли.

Он чувствовал руки на своем теле, удары чего-то мягкого по спине, воду, стократ усилившую боль. Но это, наконец, позволило ему перейти грань и забыться.

Последним он услышал голос Луизы – слава богу, она жива. Она называла его своим дорогим глупцом, своей любовью, просила не умирать, не бросать ее.

Нечеловеческим усилием воли он приоткрыл глаза, увидел ее залитое слезами лицо и прошептал:

– Не бойся. Я тебя никогда не брошу.

Снова открыв глаза – через несколько часов или дней, – Сомертон обнаружил себя в постели. Он лежал на животе. Кто-то менял повязку у него на спине. Боль, связанная с этим действом, затронула каждый нерв в его теле.

Эта боль его и разбудила.

– С возвращением, дорогой племянник, – сказал герцог Олимпия.

– Опять ты. – Сомертон закрыл глаза и стиснул зубы. – Где моя жена, черт возьми?

– Она спит, и я не стану ее будить. Луиза прилегла впервые за последние сорок восемь часов.

– Когда я ее увижу?

– Если епископ добьется своего, не раньше чем через месяц.

Это заявление дало Сомертону силы поднять голову. Герцог насмешливо взирал на него сверху вниз – проклятый старик! – сидя на стуле, придвинутом к чрезмерно мягкой кровати, на которой он лежал.

– Епископ? При чем тут епископ?

– Потому что Хольштайнский епископ – это тот парень, на долю которого теперь выпала незавидная участь заботиться о твоей черной душе.

– Пошел к дьяволу!

– Так вот, он справедливо подозревает, что если ты увидишь нашего чистого ангела – Луизу, то очень скоро затащишь ее в постель, независимо от тяжести твоих ран.

Тот, кто делал ему перевязку, отодрал последний бинт, и Сомертон громко заскрипел зубами.

– А почему я не должен укладывать в постель свою законную жену? Я едва не погиб ради нее! Меня бросили в темницу, пытали, преследовали, жгли, но это не самое страшное. Я уже несколько недель не прикасался к телу моей жены. Несколько недель, ты можешь себе это представить? Когда я, наконец, до нее доберусь, она ходить не сможет! И, насколько я знаю своего Маркема, я тоже.

Над головой страдальца кто-то тихо ахнул.

На физиономии Олимпии расплылась улыбка:

– Мой дорогой грешный друг! Я не могу не приветствовать твой брачный энтузиазм, но…

– Но что? Что?

Герцог придвинулся к нему ближе:

– Но, судя по всему, народ Хольштайн-Швайнвальд-Хунхофа не хочет лишиться королевской свадьбы.

Хольштайнский замок

Декабрь 1892 года

Было три часа утра. За окнами падал пушистый снег. Герцога Олимпию разбудил камердинер и сообщил, что внизу его ожидает молодая леди.

– Молодая леди, говоришь? – Герцог отбросил одеяло и стянул с седеющей головы ночной колпак. – В такое время? Видит бог, лучше бы она не проявляла такую назойливость.

В коридоре он был вынужден прищуриться – замок был ярко освещен. Громкий выстрел пушки на крыше заставил Олимпию подпрыгнуть.

– Проклятие! – воскликнул он. – Я надеюсь, она хотя бы хорошенькая.

– Да, сэр, – сказал лакей, семеня за герцогом, шагавшим по коридору, и поправляя его халат.

– Не люблю женщин, которые появляются среди ночи и требуют к себе внимания. Это очень грубо. Я так думаю. Даже вульгарно. – Он повернул за угол и вышел на галерею второго этажа.

– Да, сэр. Очень грубо.

– Мне нравятся пухленькие улыбающиеся симпатичные дамочки, которые приезжают вечером после ужина, когда все сыты, довольны и готовы цивилизованно развлечься перед сном.

Герцог прошагал по галерее, даже не взглянув ни на висящие на стене портреты, ни на шестифутового рыцаря в древних доспехах, уже несколько веков охраняющего вход в восточное крыло замка. Когда-то эти доспехи носил рыцарь, сражавшийся с сарацинами при Антиохии. Тапки герцога громко шлепали по мраморному полу. Шлепки прекратились, только когда он добрался до коридора, устланного мягким ковром.

– Это, конечно, удобнее, – сказал камердинер, главной обязанностью которого было соглашаться со всеми утверждениями герцога.

– А еще больше мне нравятся симпатичные юноши. Меньше проблем, меньше расходов, да и здоровее.

– Да, сэр. Должен ли я приготовить для вас пунш?

Олимпия резко остановился перед закрытыми дверями в гостиную и задумчиво поскреб подбородок. Из-за двери раздался смех, за ним последовал вопль младенца.

– Нет, – сказал он. – Думаю, лучше подойдет двойная доза чистого шотландского виски.

Камердинер распахнул двери перед герцогом.

Тот вошел и сразу окунулся в атмосферу беспрецедентного хаоса. В одном конце комнаты Гатерфилд играл в карты с восьмилетним лордом Килдрейком, который держал во рту незажженную сигару и, судя по довольной физиономии, выигрывал. Рядом на софе расположилась леди Роналд Пенхэллоу и оживленно беседовала с леди Мэри Рассел, темноволосой и темноглазой дочерью светловолосого герцога Эшланда, который стоял рядом, словно Адонис в маске, облокотившись о каминную полку. В одной руке он держал стакан с шерри, другой обнимал жену за талию. Причем эта самая талия явно раздалась, да и животик уже появился.