Александр Дюма - Ожерелье королевы

Все расчеты г-жи де Ламотт обратились в прах. Все расчеты Калиостро оправдались. Едва он очутился в Бастилии, как понял, что теперь у него есть предлог открыто готовить крах монархии, под которую он столько лет вел глухие подкопы с помощью иллюминизма и оккультных наук.

Уверенный, что его ни в чем не уличат и что жертва сама приближает развязку, наиболее благоприятную для его планов, он свято исполнил обещание, данное всему свету.

Он собрал обильный материал для того лондонского письма, которое было опубликовано месяцем позже описываемых событий и стало первым ударом тарана по стенам древней Бастилии, первым враждебным выпадом революции, первым ощутимым толчком, предшествовавшим потрясению 14 июля 1789 года.

В этом письме, где Калиостро ниспровергал короля, королеву, кардинала, спекулянтов, а также г-на де Бретейля, олицетворявшего тиранию министров, наш разоблачитель изъяснялся следующим образом:

Да, я и на свободе повторю то же, что говорил в заточении: нет злодейства, коего не искупали бы полгода Бастилии. Меня спрашивают, вернусь ли я когда-нибудь во Францию. Непременно, отвечаю я, но при условии, что там, где теперь Бастилия, будет место для гуляний. Да будет на то воля Божия! Французы, у вас есть все, что надобно для счастья: плодородная почва, мягкий климат, добрые сердца, чарующее веселье, таланты и склонности ко всему на свете; в искусстве нравиться у вас нет соперников, в других искусствах вам не у кого учиться, но вам недостает, друзья мои, сущей малости: уверенности, что если вы ни в чем не виноваты, то будете спать в своей постели.

По отношению к Оливе Калиостро тоже сдержал слово. Она же со своей стороны свято блюла верность графу. У нее не вырвалось ни единого слова, которое могло бы скомпрометировать ее покровителя. Ее показания оказались пагубны только для г-жи де Ламотт: она ясно и неопровержимо описала свое невольное участие в обмане, мишенью которого, по ее словам, был какой-то незнакомый дворянин; ей сказали только, что его зовут Луи.

Олива, как прочие пленники, проводила дни под замком, подвергаясь допросам, и все это время она не видела своего дорогого Босира, но нельзя сказать, что он ничем ей о себе не напоминал: мы убедимся, что возлюбленный оставил ей на память тот самый залог, о котором мечтала Дидона, говоря: «О, если бы мне было дано увидать, как на моих коленях играет малютка Асканий!» [149]

В мае месяце 1786 года на улице Сен-Поль на ступенях портала церкви св. Павла в толпе бедняков стоял человек. Он был в большом волнении, прерывисто дышал и все смотрел в сторону Бастилии, не в силах отвести от нее взгляда.

К нему подошел человек с длинной бородой; то был один из немцев, состоявших на службе у Калиостро; во время таинственных приемов в старом доме на улице Сен-Клод Бальзамо отводил ему роль дворецкого.

Этот слуга остановился рядом со снедаемым нетерпением Босиром и тихо ему сказал:

– Подождите, подождите, сейчас они приедут.

– А, это вы! – вскричал Босир.

Но поскольку слова «сейчас они приедут» явно его не успокоили и он вопреки благоразумию продолжал размахивать руками, не скрывая своего волнения, немец сказал ему на ухо:

– Господин Босир, вы так шумите, что вас заметит полиция. Мой хозяин обещал передать вам весточку, вот я ее и принес.

– Говорите же! Говорите, друг мой!

– Тише. Мать и дитя находятся в полном здравии.

– О-о! – возопил Босир в порыве неописуемого восторга. – Она родила! Она спасена!

– Да, сударь, но отойдемте в сторону, прошу вас.

– Девочка?

– Нет, сударь, мальчик.

– Это еще лучше! Ах, друг мой, какое счастье, какое счастье! Поблагодарите от меня вашего хозяина, передайте ему, что моя жизнь и все, что у меня есть, в его распоряжении.

– Да, господин Босир, передам, когда увижу.

– Друг мой, почему вы только что сказали… Но прошу вас, примите эти два луидора.

– Сударь, я ничего ни от кого не принимаю, кроме как от хозяина.

– Ах, простите, я не хотел вас оскорбить.

– Разумеется, сударь. Но вы спрашивали…

– Ах, да, я хотел спросить, почему вы только что сказали, что они скоро приедут? Кто приедет, скажите?

– Я имел в виду тюремного хирурга и повитуху, тетушку Шопен, принимавших у мадемуазель Оливы роды.

– Они приедут сюда? Зачем?

– Окрестить дитя.

– Я увижу свое дитя! – вскричал Босир, не в силах устоять на месте. – Вы говорите, я увижу сына Оливы? Здесь, сейчас?

– Здесь и сейчас, но сдержитесь, умоляю вас, иначе несколько агентов де Крона, которые, как я догадываюсь, скрываются под лохмотьями попрошаек, заметят вас и поймут, что вы поддерживаете сношения с узником Бастилии. Вы и себя погубите, и скомпрометируете моего хозяина.

– Ох! – воскликнул Босир, охваченный священным трепетом почтения и признательности. – Лучше умереть, чем хоть единым звуком навредить моему благодетелю. Если понадобится, я задохнусь, но не скажу больше ни слова. Однако что же они не едут!

– Терпение.

Босир подошел к нему поближе.

– А она-то сама хоть немножко рада? – спросил он, умоляюще сложив руки.

– Она очень рада, – отвечал тот. – А вот и фиакр подъехал.

– Да, да!

– Остановился…

– Что-то белое, в кружевах…

– Это обшитое кружевом покрывальце, в каком приносят ребенка к купели.

– Боже!

И Босиру пришлось привалиться к колонне, чтобы не упасть: он увидел, как из фиакра вышли повитуха, тюремный хирург и один из надзирателей, который должен был исполнить обязанности свидетеля.

На пути у этих троих топтались нищие, гнусавыми голосами клянча подаяние.

И странное дело: крестные отец и мать прошли вперед, расталкивая попрошаек локтями, а посторонний человек роздал им всю мелочь и все экю, плача от радости.

Маленькая процессия вошла в церковь; чуть погодя Босир вошел вслед за ними и вместе со священниками и любопытствующими прихожанами протиснулся в ризницу, где должно было происходить таинство крещения.

Священник узнал повитуху и хирурга, которые уже много раз при подобных обстоятельствах исполняли здесь поручения своего ведомства; он дружески кивнул им и улыбнулся.

Босир с улыбкой тоже поклонился им.

Затем дверь ризницы затворилась, и священник, взяв в руку перо, начал вписывать в церковную книгу узаконенные обычаем слова, свидетельствующие о совершении обряда крещения.

Когда он дошел до имени и фамилии ребенка, хирург сказал:

– Это мальчик, вот и все, что мне известно.

Все четверо участников церемонии сопроводили это заявление смешками, которые Босиру обидно было слышать.

– Но нужно же ему имя, ну, хоть имя какого-нибудь святого, – добавил священник.

– Мать пожелала дать ему имя Туссен.