Эмине Хелваджи - Дочь Роксоланы

Орыся сказала. Орыся решила. И так велика была ее убежденность, что старшая сестра не поколебалась ни на миг. Тогда, вечером. Ночью сомнения уже пришли, но еще не одолели. А вот сейчас взяли верх без труда, как подросший рысенок над крысой, пусть даже для привыкших возлежать на подушках длинношерстных гаремных кошек страшнее крысы зверя нет.

Не могла же младшая сестра объяснить старшей, что этот путь она, младшая, прошла во сне, следуя за неведомым поводырем, который, похоже, твердо знал: для чего-то девочкам понадобился тайный лаз в Башню Лучников… и знал, что нужный чертеж отыщется в доме запретных книг…

Ведь не могла? Или, наоборот, должна была все это рассказать сразу же?

Ну да, все. То есть включая кровавые отпечатки ладоней, которые этот проводник оставляет за собой на всем участке пути, метя ими нужный поворот, сундук с рукописями, лист рукописи… Свежая кровь, незапекшаяся, стекает каплями… Может быть, даже еще теплая она – хотя вряд ли: нет там живого тепла. Орыся, во всяком случае, так ни разу прикоснуться к отпечатку и не решилась. Ни позапрошлой ночью, во сне, ни ночью, только что миновавшей, наяву.

Тогда уж и о родинке на виске пришлось бы рассказать. Потому что тот, кто во сне шел впереди, был без тюрбана. И когда он поворачивался – лица его Орыся почему-то ни разу не сумела рассмотреть, но вот висок…

Однако если поведать все это сестре, то неведомый проводник сразу перестанет быть неведомым. И трудно сказать, как отреагирует на это Михримах.

А Михримах сейчас пребывала в задумчивости. Потом вдруг встрепенулась и перевела на младшую сияющий взгляд:

– Знаешь, а ведь может и получи́ться. Если мы еще кое-что сделаем. Помнишь, что говорили те двое… штукатур-бей, балкон-паша?

Она в восторге подпрыгнула, захлопала в ладоши, бросилась обнимать сестру.

Орыся, тоже обрадованная, вдруг ощутила укол зависти. Ведь это несправедливо! Это она, а не Михримах, должна была вспомнить о том случае!

Это и в самом деле было очень забавно. Столько сестры тайком исследовали дворец (наверное, ни один из обитателей Звериного Притвора так свою клетку не обследовал, даже в первые дни, когда надежда на побег еще преобладала над смирением), столько подглядывали и подслушивали. А вот чтобы услышать этот разговор, им даже не довелось таиться. Совсем.

Люди, правда, были маленькие – каменщики с подмастерьями. Ну так что же, сплошь и рядом от того, заметит или нет что-нибудь маленький человек – садовник, дровонос или водонос, – зависит ого-го сколько. Стражники, они ведь люди тоже невеликие. Разве это значит, что не надо таиться от них или, скажем, не надо подслушивать разговор, когда у стражников смена караула?

Однако именно сегодня сестры никого подслушивать не собирались. Просто вышло так, что они, отдыхая после очередных занятий, лежали на открытой веранде второго этажа, а совсем рядом, шаг вправо и полшага вниз, артель каменщиков возводила балкон. Причем каменщики не видели, что на веранде кто-то есть, и вообще знать не знали, что оказались чуть ли не в гареме, через стену от него.

Конечно, те, кто направил их на работу, тоже этого не учли: вряд ли в дворцовой канцелярии решили бы вот так, за здорово живешь, подставить под отсечение свои головы или… кое-что другое. Наверное, на бумаге им эта стена не виделась как соседняя с гаремным павильоном. А вживе они, может быть, сюда в последний раз заходили лет пять назад: дворец, он ведь городу под стать.

Девочкам все это показалось безумно смешным. Настолько, что они ни разу не хихикнули. Тихонько лежали, уплетая фрукты со стоящего перед ними серебряного блюда, и слушали, смотрели сквозь резные стойки перил.

– А вот я тебе говорю, – степенно произнес седоусый мастер, – что без бурава нельзя. Вот так тихо-о-онечко, тихо-о-онечко…

– Да зачем же, Мелвана-уста, – со всей почтительностью, но твердо возразил другой, чуть менее седоусый, должно быть, его помощник, – вдвое медленнее оно получится. Даже втрое.

– Затем, что слушать мастера надо. Я же говорю: тихо-о-онечко…

– Я слушаю, уста. Но я ведь и сам не вчера первый раз к работе встал. И потому я, уста, говорю: вдвое медленнее.

– Да не в том же дело! Разве мы караван-сарай за городом ладим? Тихо-о-онечко надо!

(– «Тихо-о-онечко», – легчайшим шепотом пропела Михримах. Орыся улыбнулась.)

– А я, уста, говорю: вдвое медленнее. Твоя работа с буравом тише, но не беззвучна ведь. И, длясь вдвое дольше…

– Так не вдвое же громче ты молотком стучать будешь! В дюжину раз! И наниматель, чей нежный слух будет оскорблен, раскричится громче молоточного стука: мол, в гаремной половине его усадьбы от твоей работы у любимой наложницы случилось три выкидыша разом, дочь потеряла девственность, кобыла в стойле родила верблюжонка, а куры в птичнике перестали нестись!

Кто-то из пяти-шести рядовых работников, почтительно прислушивавшихся к спору мастера с помощником, тихонько крякнул. Девочки в полном восхищении переглянулись и закусили кулаки, чтобы не засмеяться.

– Почему в дюжину, уста? Это смотря каким молотком – в дюжину! Вот, уста, я беру пробойник и беру деревянный молоток. Послушай сам, громко ли?

Последовало несколько ударов… не совсем тихих, пожалуй, но от такого шума точно ничья кобыла девственности не лишится, а дочь верблюжонка не родит.

– А вот сейчас проделаю это другим, уста, молотком: в роговой рубашке.

Да, от такого шума даже у курицы вряд ли выкидыш сделается.

– Э, тут ты слукавил, причем сильно: вдвое, значит, быстрее работа твоя пойдет? Никогда не бывать такому с роговым молотком! Дольше, чем с буравом, возиться будешь – и шуметь куда сильнее! А вот теперь смотри, слушай и учись. Берешь бурав: не такой, не коловорот, а вот такой, со смычковой струной, понял? Приложили… Начали работать… Не вращаем кистью, а как на ребабе, как на ребабе трехструнном играть – смычком водим, водим… Водим… Продолжаем водить…

Близняшки с большим интересом следили за работой старшего каменотеса. Игру на ребабе это, если по правде, напоминало весьма отдаленно… но все же, когда как следует присмотришься к рисунку движения, действительно было похоже.

Их обучали этой игре, ведь она входит в число благородных искусств, коими надлежит услаждать слух грядущего супруга. Ребаб у султанской дочери был дорогой, из индийского ореха, кожей онагра обтянут, но не сказать, чтобы он из-за этого лучше звучал в ее руках, кто бы ни исполнял на музыкальных занятиях роль султанской дочери , Михримах или Орыся. Наставниц это очень огорчало.

Наверное, просто дело в том, что руки и уши у сестер были недостаточно музыкальные. Мастер-каменщик на месте любой из них преуспел бы в этом благородном искусстве куда больше. Вот только он никак не смог бы сойти за дочь султана, даже переодевшись.