Гюи Шантеплёр - Невѣста „1-го Апрѣля“

— Безконечно вамъ благодарна, сударь, — сказала молодая дѣвушка очень любезно.

Затѣмъ она толкнула открывшуюся рѣшетку, наклонила голову въ знакъ прощанія и, степенно ведя свой велосипедъ, стала подыматься по короткой аллеѣ, кончавшейся у подъѣзда замка.

Было половина восьмого. Треморъ уже забылъ маленькую велосипедистку изъ Зеленой Гробницы, когда онъ достигъ башни С.-Сильвера. Какъ и на площадкѣ Жувелля, воспоминанія о болѣе далекомъ прошломъ осадили его.

Бѣдная, ненавидящая бѣдность, Фаустина Морель имѣла только одну мысль, одну цѣль — убѣжать отъ посредственной жизни, которая заставляла страдать ея гордость. Въ виду этой мысли и съ этой цѣлью въ умѣ, она смирила свою любовь къ роскоши и празднествамъ такъ же, какъ и свое кокетство, свою любовь нравиться; она избѣгала свѣта, она уединилась въ горделивомъ одиночествѣ, она съ великимъ мастерствомъ разыграла симпатичную роль молодой дѣвушки, слишкомъ мало обезпеченной, чтобы думать о замужествѣ, слишкомъ прекрасной и пылкой, чтобы не любить, слишкомъ гордой, чтобы это показывать. Иногда, увлекаемая своимъ искусствомъ, заражаясь собственнымъ голосомъ, она могла, подобно нѣкоторымъ актрисамъ, трепетать настоящимъ волненіемъ, плакать настоящими слезами, заставлять блестѣть въ своихъ прекрасныхъ глазахъ настоящее пламя любви, но всегда ея искусный умъ, владѣя этой дѣланной искренностью нервовъ, пользовался ими, какъ средствомъ. Никогда она не любила Мишеля. Съ какой наивностью попался онъ въ западню, бѣдный простакъ, какое тогда было торжество для Фаустины Морель!… до того дня, когда она нашла лучшее.

— Она была недостойна моихъ сожалѣній, — повторялъ себѣ Мишель, — нѣтъ, она не была достойна такой великой чести: страданія честнаго и открытаго сердца… и однако…

Однако, въ этотъ самый часъ, въ тотъ часъ, когда онъ чувствовалъ себя вполнѣ выздоровѣвшимъ, послѣ того какъ долгіе мѣсяцы его мысли были свободны отъ воспоминаній о Фаустинѣ, Треморъ не могъ отогнать былой образъ. Онъ его преслѣдовалъ, изящный, привлекательный, этотъ образъ, говорившій объ измѣнѣ, страданіи, изгнаніи, но также и о вѣрѣ, о юности, о любви.

Графиня Вронская не заслуживала слезъ. Она была честолюбива, ловка и холодна, расчетлива, но, въ представленіи Мишеля, идеальное созданіе, которое онъ обожалъ, — прекрасное, гордое, чистое, благородное дитя, любящая невѣста, изъ которой онъ создалъ свою музу, фею своихъ грезъ, — украсилось бѣлокурыми волосами, улыбкой, волнующей прелестью графини Вронской, и онъ оплакивалъ ту фею, ту музу.

Ему хотѣлось бы увидать графиню Вронскую, какъ портретъ дорогой умершей, ему хотѣлось бы вновь найти въ ней олицетвореніе уничтоженныхъ временемъ событій, очень дорогого прошлаго… Къ тому же онъ зналъ мѣсто, день и часъ, гдѣ могъ быть вызванъ сладостный призракъ.

Въ уединеніи башни С.-Сильверъ братъ г-жи Фовель перечелъ еще разъ письмо, полученное имъ, затѣмъ отвѣтилъ нѣсколькими строками, серьезно извиняясь, что не поддается любезной просьбѣ, съ которой къ нему обращались, важно восхваляя непризнанную прелесть голубятни. Такъ какъ онъ не чувствовалъ себя въ особенно шутливомъ настроенiи, онъ упустилъ случай оцѣнить сумасбродный бракъ, проектированный Колеттой; зато онъ не упустилъ случая слегка коснуться намекомъ той встрѣчи, о которой она его извѣщала. Нѣкоторыя умалчиванія говорятъ слишкомъ много. Г-жа Фовель не должна была подозрѣвать волненія, причиненнаго ея письмомъ. Вертикальные знаки, которые выводилъ Мишель, отставивъ локоть, съ помощью четырехугольнаго кончика пера, становились соучастниками этой осторожности; онъ былъ выразителенъ въ своей банальности, этотъ крупный, корректный почеркъ, четкій, лишенный характера, къ которому, казалось, Мишель пріучилъ свою руку, боясь всякаго внѣшняго и осязаемаго обнаруженiя своей нравственной личности.

Долго, и не сводя безучастнаго взора, смотрѣлъ Мишель на только что запечатанный конвертъ, затѣмъ спряталъ свое лицо въ обѣ руки и оставался такъ, можетъ быть для того, чтобы скрыть горячую краску, выступившую у него на лицѣ.

Черезъ день, утромъ въ пятницу, онъ уѣхалъ съ десяти-часовымъ поѣздомъ.

Мишель попалъ изъ спокойной свѣжести Ривайера и тишины башни С.-Сильвера въ парижскую лихорадочность и шумъ. Когда онъ вошелъ въ жаркую залу Оперы, которую въ эту минуту наполняли мѣдные звуки оркестра и гдѣ золото декорацій, свѣтлые туалеты и сильно обнаженныя тѣла женщинъ взаимно отражались, сливались или терялись въ ослѣпительномъ свѣтѣ, ему показалось, что онъ видитъ сонъ, тягостный и давящій, сопровождаемый тѣми странными, мгновенными, едва замѣтными ощущеніями, которымъ обманутый умъ придаетъ насмѣшливое и дразнящее значеніе и надъ которыми смѣешься при пробужденіи.

Занавѣсъ былъ поднятъ. Молодой человѣкъ не видѣлъ — или видѣлъ настолько неясно, что точное представленіе не могло запечатлѣться въ его мозгу, — людей, двигавшихся по ту сторону рампы; тусклые костюмы, сельскіе силуэты рабочихъ или крестьянъ двигались среди сельскихъ декорацій.

Когда онъ пробирался между рядами креселъ, со сцены слышался быстрый речитативъ; три или четыре руки задержали его руку въ проходѣ; знакомыя лица промелькнули въ его глазахъ въ однообразной прямой линіи; торопливые: „добрый вечеръ, какъ поживаете“, прозвучали ему въ ухо, не ожидая отвѣта, и онъ про себя дѣлалъ объ окружающихъ предметахъ тѣ нелѣпыя и какъ бы запавшія изъ чужого, очень недалекаго ума, замѣчанія, мелькающія иногда въ мозгу, даже въ моменты, когда онъ занятъ сильной и часто мучительной мыслью, которая должна бы ограждать его отъ всякой другой посторонней идеи. Цвѣтъ креселъ, бархатные отвороты молодого человѣка, слишкомъ объемистая розетка одного толстаго господина чиновнаго вида, остались связанными въ воспоминаніи Мишеля о впечатлѣніяхъ этой минуты съ опредѣленной, ребяческой и грустной досадой, явившейся у него при сознаніи, что онъ такъ ненавистно схожъ съ людьми, которыхъ онъ, проходя, задѣвалъ, одѣтыхъ въ фраки, съ безупречными галстухами, съ безукоризненными пластронами, съ скучающими устами, съ угрюмымъ взглядомъ.

Какъ только онъ сѣлъ на свое мѣсто, онъ сталъ искать въ залѣ г-жу Вронскую. Было очень утомительно разсматривать, проникать взглядомъ во всѣ ложи…

Ложа г-жи Вернье эта или та другая?… И къ тому же Фаустины не было тамъ… Оркестръ разражался бурей, покрывавшей наполовину голоса пѣвцовъ, и эти громкіе звуки прерывались какъ бы другими голосами, странными, растерянными… Фаустины не было тамъ… Затѣмъ вдругъ, подъ чертами женщины, одѣтой въ бѣлый атласъ, которую онъ машинально лорнировалъ, по движенію вѣкъ, по складкѣ рта, онъ узналъ ее всю, съ такой живостью воспоминанія, что на мгновеніе потерялъ сознаніе дѣйствительности и у него захватило дыханіе. О! это была она, съ очевидностью несомнѣнной, ужасной!… Но иллюзія продолжалась только мгновеніе: почти тот-часъ же появилась одѣтая въ бѣлое незнакомка…