Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“

Следует заметить к тому же, что личности, исключительно одаренные в отношении ума, ищут часто интимности несложных натур.

Может быть именно необходимо исследовать область мысли, прикоснуться или предугадать ее пределы, чтобы почувствовать вполне превосходство другой области, области чувства, которая бесконечна; кроме того, как выразился кто-то, „сердце стоит больше ума, так как ум никогда не дает сердца, между тем как сердце часто имеет ум.“

Знать, что есть где-то на свете сердце, на которое можно вполне рассчитывать, которое всегда найдешь готовым, это очень утешительно, и это невыразимо приятно во все часы жизни, и хорошие и дурные. Что за беда, если оболочка этого сердца, которому мы обязаны нашей радостью, недостаточно тонко отделана.

По крайней мере так думал Мишель, и — странная вещь — ленивый ученик лицея, изобретатель эликсира Мюскогюльж, наивный турист Булакского музея был единственным существом, которому он добровольно делал кое-какие намеки о своей внутренней жизни, единственным, которому изредка позволялось читать в его душе, замкнутой для всех.

Выйдя из ресторана, где они позавтракали, молодые люди спустились по улице Ройяль. В этот мартовский день, хотя Мишель не пускался с ним в откровенности, Даран скоро понял, что его друг был озабочен; к тому же, поговорив о пустяках, Мишель замолчал, покусывая слегка свою нижнюю губу, что всегда служило у него признаком дурного настроения.

Был один из тех чудных парижских дней, когда всюду встречаешь таинственно переносящуюся по воздуху весну. Вот она в виде хрупкой молодой девушки в светлом платье, она же, невидимая, в аромате левкоев, продаваемых по краям тротуаров! Цветы, цветы, цветы! Они всюду, и в руках детей и на корсажах дам, за ушами лошадей; забывая о важном содержимом своих портфелей, деловые люди несут цветы в руках, ими нагружены спины рассыльных, кухарка хранит в уголке своей корзины пучок свежих жонкилей и кудластый мальчишка держит в зубах фиалку. Цветы, цветы; их видишь, их обоняешь, их угадываешь среди разнообразия торжествующих на солнце колоритов города, они гармонируют с улыбкой радости на интеллигентных лицах прохожих.

В Елисейских полях, под деревьями, группы детей бегают посреди громадных облаков золотистой пыли, а на скамьях старые люди греются с блаженным видом; кажется, что под этим нежным голубым небом все печали забыты и для каждого уготовано счастье.

— Уже 30 марта! Как проходит время! У нас уже опять весна в полном разгаре.

Сделав это оригинальное замечание, Даран взял вдруг под руку Мишеля, не ответившего ему ничего.

— Я отдал бы все мои коллекции и даже тот необыкновенный потир, о котором я только что говорил, чтобы только видеть тебя счастливым, мой старый Мишель, — сказал он.

Мишель вздрогнул.

— Счастливым! Но откуда ты взял, что я не счастлив?

Они говорили друг с другом на ты по старой лицейской привычке.

Даран пожал плечами.

— Нет, ты не счастлив! — продолжал он. — Ах! как досадно. Хоть бы какой-нибудь добрый вор оказал тебе в один прекрасный день услугу, лишив тебя каких-нибудь 50 тысяч ливров дохода!

— Ты восхитителен! — воскликнул Тремор с веселой улыбкой. — Разве я делаю глупости со своими средствами?

— Совсем нет, но если бы ты быль беден, ты не ограничился бы этой отрицательной мудростью, ты сталь бы работать. Вот что!

— Разве я веду праздное существование?

— Нет, конечно, ты работаешь, ты работаешь… но когда у тебя есть время. Ты также путешествуешь… но ты нигде и ни в чем не находишь себе удовольствия… Мне даже, пожалуй, было бы приятнее видеть тебя пристроенным на маленькую должность архивариуса в провинциальном городе.

Мишель засмеялся.

— Но, послушай-ка, скажи мне, какое великое дело совершаешь ты?

— Я, признаюсь, лентяй, но я, это совсем другое дело… Мой ум не пускается при всяком случае в страну невозможного. Я не из тех характеров, которых любимейшее времяпрепровождение терзать себя же… Я, наконец, добрый малый, очень банальный, неспособный ни на что великое, ни на что полезное… Я изобретатель эликсира Мюскогюльж, я! Это равносильно тому, что я ничто… Ты же — величина, и если ты когда-либо сделаешь открытие, ты сможешь подписаться под своим произведением… Если бы это даже была история этих… как называешь ты этот варварский народ?

— Хетты.

— Да, верно… Ну, работаешь ты над твоей историей, теперь, когда ты, для того чтобы собрать для нее материалы, совершил путешествие в Египет, Грецию и два раза в Сирию?

— Но я имею серьезное намерение работать над ней, мой дорогой Ментор, и как только я вернусь из Норвегии…

— Я этого ждал… Ты всегда откладываешь свою работу на то время, когда ты возвратишься из какого-нибудь путешествия. Если бы у тебя не было денег, я тебе говорю, ты бы работал!

— О! — воскликнул Мишель, во всяком случае, за мою историю Хеттов меня не засыпали бы банковыми билетами!

— Может быть, — возразил упрямо Даран, — во всяком случае, она покрыла бы славой бедного архивариуса!

— И то нет, — возразил молодой человек, — эти книги никто не читает. А! ты хочешь меня разорить, Даран. Мой нотариус только что помог мне заключить золотое дело… Я — владелец дома!

— Г-н Алленж? Я его знаю. Очень честный человек, но такой же утопист, как и ты… Значить, тебе было бы очень неприятно разориться?

— Очень! — подтвердил Тремор, останавливаясь, чтобы зажечь свою потухшую папиросу о папиросу Дарана.

— Итак, перейдем ко второй части моей программы, — продолжал, не смущаясь, Даран. — Она более легка для исполнения… Я хочу, чтобы ты женился. О! я не с сегодняшнего дня думаю об этом… Провались, эти холостяки, — эгоисты!

— Я тебе отвечу так же, как только что: а ты?

— А я тоже повторю то, что уже сказал: я — это совсем другое! Как я родился коллекционером, так точно я родился — старым холостяком! У меня масса маленьких маний, за которые я крепко держусь; я нагнал бы скуку на мою жену, в особенности же моя жена нагоняла бы на меня невыразимую скуку. Но ты… Ах! Ты! У тебя нет маний, но тебе не хватает практического смысла, ты паришь вечно в небесах, рискуя сломать себе шею… Чего я тебе желаю, это — маленькую, рассудительную головку, которая бы думала за тебя… и затем маленькую мягкую ручку, чтобы освежать твой лоб, когда он будет пылать, как сегодня. О, мне не нужно до него дотрагиваться… Я тебе говорю, моя жена мне бы надоела, ты же выиграл бы бесконечно от того, что твоя бы тебя мучила… Это, наконец, стало бы тебя развлекать и помешало бы копаться над загадкой, которую ты никогда не решишь… И ты бы боготворил своих детей… Они изгнали бы все твои мрачные мысли — эти дерзкие малыши, прыгая у тебя на коленях и визжа с утра до вечера тебе в уши! Я уже вижу тебя заранее, ты возьмешься за Монтэня, Фенелона, Руссо, ты прочтешь все новейшие книги, трактующие о воспитании, а один Бог ведает, сколько их печатается! Это тебя занимало бы вначале, а затем ты воспитал бы своих детей своим умом и своим отеческим сердцем и, не заботясь чрезмерно о педагогах, ты из них сделал бы настоящих людей. Это куда стоило бы истории Хеттов, уверяю тебя.