Екатерина Мурашова - Глаз бури

– Жаль. Очень жаль, Михаил Михайлович…

– Так вы точно будете дело… в суд?

– Разумеется. Ищите хорошего адвоката.

– А нельзя ли как-то… ну… договориться полюбовно? – Туманов произвел пальцами всем понятный жест.

– Помилуйте, мы же не о мошенстве речь ведем и не о краже гуся, – фальшиво возмутился Кусмауль. – Это ж убийство!

– Ну ладно, – Туманов вздохнул. – Я могу идти? Или вы меня сразу в кутузку? Где-то надо подписать? Внести залог?

Кусмауль почувствовал себя обиженным. Он подготовился к долгому и тонкому поединку. Проверял и собирал материал почти год. Противник казался ему достойным и достаточно масштабным для жирной точки, которой он завершит свою карьеру. На сегодняшний день он знал о Туманове едва ли не больше, чем тот сам знал о себе. Он почти полюбил его. Материальная выгода, на которую Кусмауль рассчитывал на выходе, играла в его раскладе не меньшую роль, чем моральное удовлетворение от победы. Причем его непременно должны были уговорить, и по вечерам, засыпая, он с удовольствием проигрывал эти уговоры едва ли не до последней реплики, подбирая к каждой сопутствующее и соответствующее выражение лица. И что ж? Этот немолодой, потухший, на все согласный человек – Михаил Михайлович Туманов, его противник? Похоже, ему проще принять на себя убийство, которого он, скорее всего, не совершал, чем бороться и доказывать противоположное. Какое жестокое разочарование! И как же теперь поступить?

– Вы можете идти. Подпишите здесь и здесь. Залога не надо, но уехать до суда вы не можете. Если попытаетесь, вас остановят и заключат под стражу. Я вызову вас, когда понадобитесь.

Туманов выполнил требуемое, глядя на секретаря, пробормотал какое-то прощание, и вышел в дверь, шаркая ногами. Кусмауль прищурился, положил на стол сжатые кулаки и изо всех сил напряг мозги.

– Ты думал когда-нибудь о русском языке?

– О языке?! Нет, конечно. Как это можно?

– Я думала. Смотри. Опустошенность, вероломство, ябеда – какие странные слова, но их происхождение, сделанность, – очевидна и понятна любому. А хорошие – нежность, любовь – ни с чем не связаны, словно повисшие в пустоте.

Молчание было прохладным и пахло расцветающей сиренью.

На белых простынях кожа Софи почти не выделялась из фона. Туманов смотрел вдоль ее тела.

– У тебя снежные бедра…

Софи не отозвалась на комплимент, лишь на мгновение прикрыла глаза.

– О чем ты думаешь?

– Я смотрю на свою руку на твоей груди и думаю о том, сколько других женщин также смотрели на свои руки на этом же фоне… Сколько их целовали твои плечи…

– Так мог бы сказать мужчина.

– Возможно. Это оскорбляет тебя?

– Да… скорее, унижает и… В каком-то смысле я давно готов к этому унижению… Я чувствую себя пустым внутри, грязным снаружи…

– Опустошенность… Да, именно об этом я и говорила…

Мелкими иголочками беда пробежалась вдоль хребта и спряталась где-то подмышками. Туманов поцеловал сухими губами повернутое к нему острое плечо.

– Я пойду пройдусь. Мне надо. Ты спи.

– Иди. Только, если можешь, не напивайся… Там дождь. Слышишь, стучит?

– Мне все равно. Не стану.

Тихо закрылась дверь. «Это крошка Оле Лукойе ушел, забрав с собой книжку сказок», – подумала Софи. Дождь по-осеннему шуршал за окном, но из раскрытой форточки пахло озоном, и чувствовалось, что буря снова подступила вплотную и миновать ее не удастся. Софи накинула китайский халат с кистями и босиком подошла к окну. Туманов, сгорбившись, шел по пустынной мостовой среди струй дождя. Свет фонаря поблескивал на мокрых стеклах. Каштан в палисаднике жадно пил дождь и готовился зажечь свои собственные свечи. Софи караулила миг, когда Михаил обернется и взглянет на освещенное окно. Она даже подняла руку, чтобы не упустить время и позвать его назад. Она представляла себе, какими мокрыми и холодными будут его волосы, губы, шея, чувствовала на своих губах солоноватый вкус его кожи…

Туманов не обернулся.

Густав Карлович сидел в отдельном кабинете ресторана «Палкин» (что располагался на Невском, д.47 и пользовался вполне определенной славой) и медленно цедил из кружки полезный для здоровья охлажденный абрикосовый квас. Официанту Зайцеву уже был сделан заказ на время, когда подойдет гость. Гость квас не употреблял.

Кусмауль ждал и, успокаивая себя, немного меланхолически (в этом состоянии он нравился сам себе, ибо казался себе истинно по-германски утонченным и философичным) рассуждал об иронии места и времени. Место было весьма респектабельным. Ресторан держал в собственном доме Константин Павлович Палкин, представитель уже четвертого поколения трактирщиков, начавших свою династию еще при матушке Екатерине – с ярославского крестьянина Анисима Степановича Палкина. Публика в ресторане попадалась известнейшая, несколько месяцев назад, кажется в январе, Кусмауль застал здесь композитора Петра Ильича Чайковского, дающего дружеский обед в связи с отъездом за границу. С обратной стороны этого же дома, со стороны Владимирского проспекта располагалась типография газеты «Гражданин», редактором которой одно время был Ф. М. Достоевский, а основателем – кто бы вы думали? – Владимир Петрович Мещерский, двоюродный дядя любезной Ксенички Благоевой, урожденной Мещерской. Да он и сам жил неподалеку. Если пройти от ресторана по Стремянной до Николаевской улицы (Густав Карлович не раз ходил этим путем), то в доме номер девять как раз и располагалась квартира князя Мещерского, этакого петербургского Петрония и многолетнего покровителя здешних «теток» и «тапеток».

С тринадцатого века его и Ксении предки владели мещерскими лесами. Род большой и разные ветви разошлись далеко, как в пространственном, так и в мыслительном смысле. Ксения и Владимир Петрович тому пример. Чтобы охарактеризовать Ксению, нынче в свете уж не тратили слов. Достаточно было известного жеста, исполняемого у виска сообщающего свое мнение. Выпускника знаменитого училища правоведения и последовательного консерватора, князя Владимира Петровича вслух ругали и «правые» и «левые». Причина была проста – он издавна находился в близкой дружбе со старшим сыном Александра П, а после его смерти – с наследником и императором Александром Ш. По его советам назначались и смещались министры, под его диктовку сочинялись указы, он запросто входил в царский кабинет. Слухи, естественно, распускались самые грязные, но Густав Карлович им не верил. В отличие от безвременно почившего «Никсы», нынешний государь-император ни в чем таком замечен не был, да и почему бы не предположить, что князь Владимир Петрович был просто умным и опытным вельможей, к мнению которого действительно стоило прислушаться? Во всяком случае, сам Кусмауль, давно и близко знавший князя Мещерского, считал именно так. Много лет князь жил как бы в формальном браке с Николаем Федоровичем Бурдуковым, которого сделал камер-юнкером, но буквально только что у него появился новый фаворит – Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, приехавший из Сибири и по какому-то капризу судьбы приходившийся Владимиру Петровичу кузеном (плод давней незаконной связи князя Петра Ивановича Мещерского). Помимо вполне откровенных и приятных глазу Владимира Петровича склонностей, юноша подавал большие надежды стать в будущем порядочным авантюристом, и менее чем за год вошел в тесную связь с журналистскими кругами, модными драматургами и охранным отделением (последнее, естественно, касалось Густава Карловича в первую очередь).