Екатерина Мурашова - Глаз бури

Оля Камышева с Матреной приезжали меня отвлекать и утешать. По-настоящему отвлечь, как ты понимаешь, может, на их взгляд, только борьба за народное дело. Поэтому мне следует немедленно включиться в нее и позабыть все свои личные несчастья. Общественное выше личного, а когда победит революция, она вознаградит меня за все жертвы, принесенные на ее алтарь… Боюсь, что находясь в своем нынешнем состоянии, я была излишне откровенна с нашими девушками.

Я призналась им, что издавна боюсь промышленных рабочих и потому никак не смогу искренне бороться за их счастье. Все они кажутся мне лишь наполовину живыми и страшно некрасивыми. У них носы и щеки в каких-то дырках, перекошенные плечи, землистая кожа, сплющенные ногти, и такие грубые лица, как будто при изготовлении их не применяли никакого инструмента, кроме давно затупившегося топора. Их движения похожи на движения механизмов, к которым они приставлены. От их языка, сухого и колючего, у меня царапает в ушах. Распропагандированные Матреной, так называемые передовые рабочие говорят еще страшнее, как будто на их ужасный, неправильный, полузвериный язык надели пыльные канцелярские нарукавники. Я не верю, что эти люди, даже при всем их огромном желании, смогут построить из себя что-то большое и светлое. Прежде должно случиться что-то еще… Я скорее в крестьян поверю, как господин Коронин из Егорьевска и его товарищи. Крестьяне, даже самые замшелые, как-то с миром одно…

Оля сказала, что я отчасти права, и вот оттого-то и наступает ответственность высшего класса. Матрена, поморщившись на олины слова, сдержанно объяснила мне, что революцию может нынче делать только пролетариат и обязательно люди молодые. Отчего? Но где ж на крестьянство рассчитывать, ежели все люди из деревни зрелых лет родились при крепости и были либо рабами, либо господами и владельцами человеков. Вот она дружит с одним стряпчим. Он умен, в люди вышел, но… из крестьян. И вот он ей рассказывает: учил его мальчишкой читать помещик – человек благорасположенный и незлобивый, но со странностями великими. Собрал у себя в усадьбе школу для крестьянских ребятишек и заставлял их заучивать наизусть или переписывать параграфы масонской ложи, к которой сам принадлежал. Это как? Понятно, что большинству такая грамота в толк не шла, а помещик сердился, ругал учеников за тупость… Ясно же, что при таком начальном обращении здоровая натура получится не может…

Я ничего не возражала, а просто тупо, не отдавая себе отчета, качала головой. Вдруг у Матрены губы побелели и она, вскочив, крикнула что-то неразборчивое. Я удивилась, а Оля схватила ее за рукав и потащила на улицу – проветриться.

Потом уж они сидели на крыльце, а мне стало стыдно, и я хотела перед ними повиниться: люди столько ехали, чтоб меня поддержать, и предлагают мне, что сами знают, а я нос ворочу. Я вылезла в окно, тихонько, по-индейски обошла дом.

– Ненавижу ее! – сказала Матрена.

– Отчего? – Оля сидела поодаль, завернув ладони в подол и не касаясь подруги. Мне вдруг показалось, что Камышева ею брезгует. Рабочими – грязными, потными, вонючими – точно нет, там – идея, светлое будущее, а вот Матреной…

– Она нас с тобой и не слышит. Вся там… с ним…

– И что ж?

– Я… другие, подобные мне… я могу испытывать чувства столь же сильные, как они. Но никогда мои чувства не будут красивыми. Лишь стыдными и нелепыми…

Я не поняла сути этого высказывания. Оля, по-моему, тоже. Но Матрену жалко. У нее какая-то ужасная лиловая кофта с большими пуговицами, в которой одна полочка выше другой, и две затяжки на синей шерстяной юбке.

Я ушла в дом так же, как и пришла, через окно.

Можно было бы посмеяться, коли б не было так пусто в душе. С самого раннего детства под занавес любых своих трагедий и переживаний я вынуждена наблюдать и как-то принимать участие в страданиях и истериках своего братца Гриши. Как будто бы мироздание каждый раз напоминает мне, насколько мало, плоско и «неинтересно» чувствую я сама, насколько я холодна и рациональна даже в самые драматические моменты моей жизни. Ты ведь видела? Он влетел на площадь позже всех, словно маленький осенний смерчик, из тех, что кружат у крыльца пыль и опавшие листочки.

«Ах, Софи, ах, Софи! Ты жива?! Невредима?! Что? Где? Ах!»

Кто бы знал, как он меня порою раздражает… Более всего я опасалась, что он тут же понесется «разговаривать» с Михаилом. Но нет. Он увидел Грушу-Лауру в кругу подруг. Забыла, ты знаешь ли эту историю, как она есть?

В двух словах: наш Гриша собрался жениться на проститутке из Дома Туманова, само собой, не подозревая об этом. Вокруг, естественно, целые версты вранья, мифическая графиня, у которой девушка состоит в компаньонках, тяжелое детство героини и пр. и пр.

Ну и вот. «Грушенька! Ангел мой! Что ты здесь?! Как?!»

Девица – подбородок треугольничком, серые волосики, из них торчком – большие голубоватые ушки, тщедушная на вид донельзя, кажется, дунешь и унесет. На самом же деле, как они все, стойкая, словно оловянный солдатик. В обморок не падает, глаз не закатывает, но, естественно, молчит. Что ж тут сказать? Гриша – ко мне.

«Соня, голубка, что это значит?! Что Грушенька, моя невеста, здесь делает?!»

Мне так невместно вдруг показалось что-то выстраивать, щадить его. Говорю равнодушно: «Грушеньке и твоей невесте здесь делать нечего, а Лаура тут до недавнего времени работала. Как дальше, после пожара, обернется, прости, не знаю. Можешь спросить хоть у Михаила, он хозяин.»

Гриша посерел, забился, как лошади, бывает, перед заездом, а мне так скучно, скучно… Дуня, я видела, попыталась с ним говорить, так он ее едва ли не отпихнул. Дурак и эгоист, в сущности…

Что там у них дальше было, я и не посмотрела.

Ты видишь, Элен? Решившись писать к тебе, я могу еще долго описывать картины природы и ничего не значащие для меня встречи и разговоры. Но в голове, в сердце засевшим гвоздем сидит лишь одно: он поверил, Элен! Он поверил!

Верил уже тогда, когда я шла к нему. Верил раньше, чем я сказала хоть слово. Он смотрел мне в глаза, и верил в то, что я… И я видела это по его опущенным плечам, по потухшему взгляду…. Письмо? Да какая разница, что это было?! Он поверил ему, а не мне – вот что важно!

Нельзя сказать, что мне это в новость. Меня предавали и раньше – тебе ли, моей верной подруге и наперснице, не знать об этом! Но!

Мы не надевали ночных колпаков, Элен. Между нашими телами вообще не было преград. С чарующей уверенностью, нежно и властно он делал со мной такие вещи, саму возможность которых я не могла даже предположить. Я же не просто позволяла ему все. Я сама была активной участницей, и, будучи замужней женщиной и зная мою фантазию, ты сумеешь достроить картины, решительно непотребные в глазах любой воспитанной барышни нашего круга. Я наивно полагала, что такой уровень доверия существует не только между нашими телами. Как выяснилось, я ошибалась, а все окружающие меня люди в очередной раз оказались правы. Любая степень физической близости не обозначает для Михаила ничего, кроме собственно того, чем является в глазах природы – набор инстинктов с добавлением акробатики и некоторой доли вакхических и дионисийских мистерий, как базовых и древнейших ритуалов совокупления и плодородия. Никакой индивидуальной души здесь просто не предполагается, а личности партнеров не имеют значения. Далее все в пределах формальной логики, так высоко ценимой Дуней Водовозовой. Ориентируясь на собственное отношение к вопросу, Михаил легко и естественно перенес его на меня, и сначала предположил, а потом и уверил себя в том, что я так же легко могу сменить его на его брата, а потом и еще на кого-нибудь… Что ж! Я допускаю даже, что ему отчасти и хотелось уже в это поверить, чтобы освободить себя от излишних пут и ответственности перед наивной и экзальтированной девицей, которой я, по-видимому, представала в его глазах все это время. Да, вся эта семейка, без сомнения, стоит друг друга. Если не врут про Николая, их покойного старшего брата, то я теперь вполне понимаю и его изначальную отстраненность от мира, и раннюю смерть.