Екатерина Мурашова - Глаз бури

Густав Карлович молча смотрел перед собой, стараясь никоим образом не выдать захватившего его неприятнейшего чувства сосущей пустоты. Так долго и усердно он распутывал это дело – преступные и постыдные тайны, люди, манящие свой оригинальностью, нетерпеливое ожидание открытий и заслуженных денег.

И вот – дело вдруг завершилось. Само по себе. Почти без его участия. Ну… деньги-то, он, допустим, получил; и еще получит (короткий взгляд на портфель с Дашкиным свертком). А люди? Совсем недавно он завидовал полноте их жизни, захватывающему движению вперед. А теперь… что осталось от этих людей, кроме пустоты, в которой кружится ворох сгоревших слов? Стоило ли тратить на них столько времени?..

Самое обидное, что он знал: они, эти люди, и впрямь незаурядны и достойны большего.

…На рассвете огонь догорел, и пожарные уехали. Полицейские чины гоняли зевак, охраняя поле битвы от мародеров, и по свежим следам опрашивали свидетелей. От шляпниц опять потребовали работы: что-то куда-то перетаскивать. Лаура сделала вид, что разбирает свои вещи, чтобы не приставали. И в самом деле развязала узел, сделанный из старой юбки в лиловых и розовых цветах. Вещи в нем были перемешаны кое-как; она ими не дорожила и не боялась потерять. Разве вот Гришин подарок – собачка, плюшевый заводной мопсик. Да и то… Грушенька ведь знала, что на самом деле собачка эта – не Гришина, а Софьина. Ей Туманов едва не десяток их презентовал, она и передаривала кому ни попало. И у Дашки такая есть, и еще у кого-то. Это было неприятно. К тому же и ключик потерялся, не заведешь. Грушенька бросила мопсика в узел и выпрямилась. От напряженных мыслей, дыма и гари тяжело болела голова.

– Грушенька! Милая! Скажи, что это не так!

Мутная вода плеснулась, вышла из берегов, разлилась кипящей пеной. Из-за этой пены Грушенька с минуту, наверно, ничего не видела. И очень легко было не поверить в то, что Гриша – на самом деле здесь, смотрит на нее, на Лауру . Нет здесь никакого Гриши, морок один! Точно как когда она смотрела на огонь и представляла себе фигуру в развевающемся плаще…

– Грушенька! Ведь это не так, скажи! Ты здесь случайно? Да? Она ошиблась, пожар ведь, страшно, вот и ошиблась… Ты на пожар посмотреть пришла? Случайно? Скажи, случайно?!

Звенящий от напряжения голос, белое лицо, неподвижные, куда-то внутрь глядящие глаза. Сейчас эти глаза станут зрячими… посмотрят на нее… посмотрят, как на мокрицу!

Грушенька содрогнулась, но ничего не сказала. Знала отчего-то, что надо стоять и молчать, пока хватит сил. За Гришиной спиной – далеко – разглядела темно-красное платье.

Пожар, страшно, ошиблась… Ошиблась, как же!

Ненавижу.

Рядом кто-то громко, визгливо заговорил, что-то Грише объясняя. Грушенька подумала: вот теперь, пожалуй, можно и в обморок упасть.

Против собственного ожидания, она лишилась чувств на самом деле. Когда открыла глаза – увидела ветки с листвой и зелеными яблоками и светящееся утреннее небо. Остро пахло дикой зеленью запущенного сада. Грушенька не стала задавать себе традиционного вопроса: где я? Быстро повела глазами и убедилась, что Гриша – вот он, стоит рядом с нею, лежащей в траве, на коленях и держит ее руку в своей.

Он смотрел на нее. Совсем не как на мокрицу, куда там! Увидев, что она открыла глаза, подался к ней и выговорил торопливо, задыхаясь:

– Родная, любимая, прости меня! Я все теперь знаю! Прости!

Грушенька всхлипнула и закрыла глаза, чувствуя почти болезненное облегчение оттого, что не надо больше строить никаких планов.

Этот сад, подозрительно похожий на райский, принадлежал на самом деле одной из дач, раскинувшихся вдоль северного побережья Аптекарского острова. Жили на даче редко, и каменная ограда с угла обвалилась. От Дома Туманова до нее было минут семь неспешного хода. Опасное соседство! Впрочем, ветер этой ночью дул, по счастью, в другую сторону, а выпавшая обильно роса уничтожила не только риск загорания, но даже запах пожарища, что жирным облаком распространялся от черных развалин.

Сюда Гриша и принес бесчувственную Грушеньку. И теперь повторял: «Прости, прости!» – искренне убежденный, что он и только он виноват в ее ужасных бедах… начиная едва ли не с первого грехопадения. Не понял, не разглядел, не спас вовремя! Как же она мучилась, бедняжка. Чистая девочка – в этой грязи, мерзкой, могучей и неотвратимой, как Тиамат (Гриша и в состоянии аффекта машинально подыскивал высокие сравнения)! И все, все – против нее! Даже Софи… а уж она-то – как могла не понять?! С ее-то собственным скандальным романом?!

– Прости, прости!

– Это ты меня прости, Гришенька, – послышался в ответ прерывистый шепот, – я… я тебя… недостойна…

– Милая, молчи, – он наклонился к ней, легко касаясь губами ее дрожащих ресниц, – не заставляй меня почувствовать себя уж совсем подлецом.

– Господи, почему ты-то?.. – Грушенька вовремя умолкла, сообразив скорее чутьем, чем рассудком, что лучше не избавлять Гришу от этой иллюзии.

– Я так долго был с тобой – и не понял… не сумел понять, как тебе плохо. Ты возвращалась от меня в этот… этот ад – когда я мог без всякого труда тебя от него избавить! Нет, решено, мы женимся немедленно. Если ты меня простишь, конечно.

Грушенька молчала, не в силах подобрать слова. С нею совершалось то, на что она в самых безудержных мечтах не смела надеяться. Солнце, встающее за деревьями, за спиной Гриши, вспыхнуло в его волосах сияющим нимбом.

– Михаэль, ты знаешь, что в этом перевоплощении мне не суждено было иметь детей, поэтому я не могу судить наверняка, но… Может быть, тебе все-таки следовало выслушать ее… их?

Михаил Туманов, не сняв ботинок, лежал на роскошной низкой лежанке, накрытой шелковым покрывалом. Голова его покоилась на коленях Анны Сергеевны, которая, разговаривая, рассеянно проводила пальцем по бровям и переносице мужчины, перебирала все еще густые, не тронутые сединой волосы. Рядом на подносе стояли не пиалы с чаем, тарелки со сладостями, ваза с яблоками и чашка с малиной.

– Нет, Анна Сергеевна, нет, – Туманов покатал голову на коленях Саджун. – И вот почему. Я сам… Я сам не могу даже придумать такого объяснения, которое хоть чуть-чуть устроило бы меня, заставило как-то изменить свое отношение… Понимаешь, о чем я? Если бы я мог сказать себе: вот если это и это, тогда, конечно, все ужасно, а если вот так и вот так, то, пожалуй, и ничего… Тогда, конечно, стоило бы и слушать и думать. А если уж у меня и фантазии не хватает, чтобы это благополучное «вот так» даже при всем старании вообразить…

– Жизнь иногда бывает прихотливее любых фантазий. Тебе ли не знать, Михаэль?