Екатерина Мурашова - Красная тетрадь

– Рассудите сами, есаул, – негромко, мягко, знакомо произнес Измайлов. – Откуда они в Ишиме еще прежде могли знать, что у нас – бунт? Разве только сами его и устроили…

– Да… – есаул выкатил и без того слегка выпученные глаза. Усы вопросительно заходили туда-сюда, словно принюхивающиеся мыши. – И вправду… – откуда?!… Вы уж, господин инженер, меня… Даже не знаю, как и сказать-то…

– Ладно, пустое, – Измайлов слабо махнул рукой, отметая все грядущие длинные извинения и заверения в совершеннейшем почтении, к которым казачий офицер явно примеривался (По крайней мере, усы демонстрировали именно эти поползновения). – Обошлось и – ладно! И… вы поставьте меня теперь, пожалуйста, на место, – обратился инженер к поддерживающим его рабочим.

– Извольте, Измайлов, я отвернусь. Но право, мне доводилось видеть мужчин без рубашки. Всяких. Я же по сословию крестьянка, потом прислуживала в господском доме в Петербурге. Вы знаете?

В Верином доме было жарко и душно. Измайлов задыхался и дышал ртом. В носу что-то хлюпало. Вера привела его к себе, поддерживая под локоть, как будто он был институткой, потерявшей сознание на балу. Когда они шли рядом, он заметил, что она выше его ростом.

«Если бы он умел говорить так, как вы, его бы не убили», – сказала Вера сразу после того, как есаул построил и развернул своих казаков.

Измайлов хотел возразить, но потом передумал.

Теперь она предлагала ему снять измазанную кровью рубашку и надеть чистую, принадлежавшую когда-то Матвею Александровичу Печиноге.

– Да, я знаю, – сказал Измайлов, отвернулся к окну и, не глядя более на Веру, стянул разорванную и выпачканную рубашку.

Присутствие Веры за спиной чувствовалось, как чувствуется зимней ночью присутствие костра. Невидимые теперь, но отчетливо представляемые движения напоминали пассы крупной змеи.

– Господи, Измайлов, какая у вас спина, – сказала женщина. Он услышал сзади ее шаги. Горячая, жесткая и сильная ладонь легла на его здоровое плечо и спустилась вниз до лопатки. Когда она убрала руку, он едва удержался от того, чтобы податься вслед за ладонью. Мышцы напряглись почти в предельном усилии.

– Какая же? – с отчетливой хрипотцой в голосе спросил он.

– Спина человека, который вовсе не вынесет неправды и неволи, – тут же сказала она издалека.

«Напомни себе, что Вера Михайлова – совершенно не в твоем вкусе, – издевательски посоветовал себе Измайлов. – Напомни для того хотя бы, чтобы не потерять ее уважения, которое она явно за что-то к тебе испытывает. И для того, чтобы не упасть теперь же у ее ног сто первой жертвой ее змеиной, завораживающей привлекательности…»

– Ваши дети в моем доме, – сказал он. – Вы хотите, чтобы я их прислал, или сами съездите за ними?

– Пусть еще немного побудут у вас, если вам не в тягость, – неожиданно попросила Вера. – У меня осталось еще одно дело… Матвей и Соня не обременят вас, они не очень шалят, и все сумеют, если вам надо будет помочь. Подать, принести…

Она говорила о детях с равнодушной приязнью, как о хорошо обученной прислуге. Измайлов смутился и поморщился. Наваждение минуло.

– Поедемте, вам, должно быть, интересно взглянуть будет, – едва ли не елейным тоном предложил Семен Саввич Овсянников. Елейность не только не скрывала, но и подчеркивала скрытое в глубине возбуждение и, пожалуй что, раздражение. Таким многозначным тоном дети годов трех-четырех сообщают родителям о том, что обкакались.

Дмитрий Михайлович Опалинский нахмурился, но промолчал.

– У вас с Дубравиным знакомство давнее вышло, – продолжал исправник. – Так что заодно и… попрощаетесь, что ли… Так что ж, едете?

– Еду! – твердо произнес Опалинский и выпрямился со сдержанным неопределенным чувством, с которым, вероятно, встречают кончину малоприятной и чудаковатой тетушки, от которой ожидают наследства.

– Так я вас жду…

Перед выездом Дмитрий Михайлович заглянул к жене. Машенька сидела за роялем, искала успокоения в музыке. Но – тщетно. Оказалось к тому же, что за долгое неупотребление куда-то затерялась едва ли не половина нот. При том, в их числе, самые любимые – романсы Верстовского и Гурилева.

– Я еду с исправником в тайгу, на разбойничью заимку.

– Я – с тобой!

– Не надо! – вскрикнул Опалинский. – Там… там женщине не место. Там бой был. Трупы… кровь…

– Я должна поехать! – упрямо сказала Машенька, вставая и с резким стуком захлопывая крышку рояля. – Ты меня не переубедишь. Не возьмешь, так я сама… буду по тайге плутать, пока не найду…

– Маша, что ты говоришь? Что за глупости тебе в голову приходят?!

– Должна… должна… должна, – Марья Ивановна, покачиваясь, прошла вдоль анфилады комнат, и с каждым шагом ее силуэт расплывался, словно пропадая в неясной дымке.

На мгновение время словно повернулось вспять, и вдруг Опалинскому увиделось давнее: юная, белокурая, сияющая Машенька, покачиваясь, словно лодочка в волну, бежит к нему через двор, раскинув руки… «Ми-итя!» – как и тогда, имя царапнуло, привычной болью раскровянило давний рубец….

«Да какой я тебе Митя!!! – хотелось закричать мучительно и горько. – Я – Сережа, Сережа, Сережа!»

Но так они договорились когда-то. Чтобы никто даже случайно не услышал, не сумел догадать…

– Митя, я готова, едем!

– Хорошо, едем, если тебе так хочется. Потом пожалеешь, вспомнишь, что я предупреждал.

– Пустое. Едем скорее.

– Ну что ж, Евдокия, ухожу я… Прощаться давай, – Варвара улыбнулась своей всегдашней широкой улыбкой, словно раковину раскрывавшей ее темное, скуластое лицо. Ровные зубы блеснули в раковине улыбки голубоватым дорогим жемчугом.

– Куда же пойдешь?

– Далеко-о, ой, далеко-о, – мечтательно пропела Варвара, приподнявшись на носки и заведя кисти за голову. – Сереженьки-то, бедняжки, нету теперь, так ничего меня тут и не держит…

– Оборотись к отцу, помирись с ним, – устало сказала Евдокия, подходя к низкому оконцу и тревожно выглядывая в него. – Ты ему родная дочь, он обиду позабудет, тебя спрячет до времени. Что ж за дело для девки, в тайге, ровно дикому зверю жить…

– Да мне, тетка Евдокия, тайга с малых лет – дом родной… Да и не буду я в ней жить, уеду в страны дальние, дивные…

– Искать тебя будут, как атаманову полюбовницу, чтобы к допросу представить. Агнешка, себя выгородить желая, такого приставу да жандармам про тебя напела… Чего было и чего не было… Чуть ли не главным советником ты у него выходишь…

– Пускай ее, – равнодушно усмехнулась Варвара. – Наша вера говорит: клевета горбом на клеветника ложится. Так что быть Агнешке горбатой… А я по трактам и не пойду. Искать станут в одной стороне, а я – как раз в другую двинусь… Скажи лучше, что ты сама-то надумала? Да что с Гликерией-то станет? Гляжу вон, лежит-не дышит. Не померла ли часом?