Екатерина Мурашова - Наваждение

– Слушай, Любочка, ну я просто не знаю, что это на них нашло! – воскликнула Софи, возвращаясь в комнату.

Джонни и прочие животные уже тихо испарились. Осталась только Баньши, которая деловито зализывала своим огромным языком ранки на ногах Любочки. Любочка сидела, подняв юбку, всхлипывала и свободной рукой чесала за ушами собаки.

– Вообще-то они мирные, добродушные и трусливые…

– Да, я вижу! – Любочка кивнула вниз. – Господи! А эта-то как на собаку Матвея Александровича похожа…

– Это ее внучка, – объяснила Софи. – Зовут – тоже Баньши.

– А… так вы ее из Егорьевска привезли… А этот мальчик?…

– Сын моей умершей подруги и того человека, которого Николаша пытал каленым железом, – деловито сообщила Софи. – Он болен болезнью Дауна. Я его усыновила.

Любочка несколько раз молча открыла и закрыла рот.

Ее собственные несчастья встали в общий жизненный ряд. Чего, собственно, и добивалась Софи.

– Сейчас, когда Баньши тебя долижет, я покажу тебе твою комнату. Ты вымоешься и поспишь. А завтра – посмотрим… Утро, говорят, вечера мудренее… А мне надо еще Стешин мотор поглядеть, пока он там все не разнес к чертовой матери. Кто его знает, что будет, когда они его держать перестанут…

– Ты, Ольга Васильевна, меня уж за бесноватого-то не сочти, а только… Подружка-то та тебе дорога? Ну, которая Софья Павловна… тогда, давно, с Тумановым, с игорным домом, а нынче – с братом в Сибири…

– Ну разумеется, Игнат! Что за странности? – Оля оторвала глаза от толстой книги, которую читала, надев на нос очки с толстыми стеклами.

Лампа нещадно чадила, но Оля, кажется, не замечала этого. Игнат прошел вперед, осторожно снял горячее стекло, протер его обрывком газеты, отрегулировал фитиль.

– Так что там с Софи? Говори толком!

– У нас во дворе, сама знаешь, есть маленький аптекарский магазинчик. Его еврей Менакес держит. При еврее приказчик и фармацевт – Яков. Мутный тип, выкрест, всегда на безденежье жалуется (якобы Менакес скуп и ему жалованье зажимает), а сам носит брегет серебряный, на праздники – сюртук хорошей шерсти, на лихаче по ночам откуда-то приезжает… В общем, третьего дня вышел я к сарайчику махры покурить, стал в тени, и вдруг вижу: Яков с каким-то господином оч-чень приличного вида лясы точит. Я прислушался и… как-то нехорошо мне стало… Яков, значит, что-то ему такое плоское, вроде коробочки, передал, а тот и спрашивает:

– А верное ли дело?

– Верное, верное…

– А не заподозрят ли чего?

– Никто ничего не заподозрит, я ж вам сказал! – Яков вроде даже как обиделся. – Через две-три недели, как покушают, кровотечение откроется и… все… Доктора на язву будут говорить…

– А сколько ж съесть надо?

– Ну, одной и даже двух штук маловато будет. Вот если штук пять-шесть, тогда наверняка.

– Это то, что мне и хотелось… Вот тебе…

Тут деньги зашуршали, а потом Яков ушел восвояси. Я выглянул, луна хорошо светила, а он, значит, господин-то этот, стоит, грудью на заборчик навалившись, словно обессилел вмиг (ну, ты понимаешь, душегубство задумав, любой обессилит), и вдруг заскрипел зубами и говорит тихо, но отчетливо так, я каждое слово разобрал: «Ну все, Софи Домогатская, конец тебе. А если мне хоть раз в жизни повезет, так и тебе, братец мой, тоже…» Тут мне показалось, что я его уж где-то раньше видал, хотел приглядеться, но он, как на грех, отвернулся и пошел. Шатался, как будто пьяный, и рукой за забор, пока можно, придерживался. Где-то рядом его карета ждала, я слышал, как дверь скрипнула и копыта застучали…

Оля отложила книгу и поднялась, с тревогой глядя на Игната.

– Наверное, я должна теперь же Софи предупредить, – сказала она. – Только о чем? Что же, ты думаешь, у него было-то?

– Ну, раз говорили про еду, значит – съедобное, – логически рассудил Игнат. – В коробке что ж может быть? Пирожные или конфекты…

– Хорошо, – кивнула Оля. – Спасибо тебе, Игнат. Софи, конечно, очень беспечна, но все же, я думаю – прислушается… Но только вот важный вопрос: кому ж она так-то помешала, что он ее прямо отравить задумал? Ведь если сейчас ему всю игру сбить, так он же, поди, на том не остановится…

На квартире у Софи не было никого, кроме горничной Фроси. Фрося терла круглые щеки и смотрела на Олю с непонятным испугом.

– Когда будет Софи? – допытывалась Оля.

– Не могу знать, – почему-то по-военному отвечала горничная.

– А Петр Николаевич?

– Петр Николаевич в Люблино отъехали. Намеднись и убыли по делам управы.

– А Софи с ним?

– Не могу знать.

Помурыжив таким образом Фросю минут пять, Оля отступилась и села писать письмо:

«Дорогая Софи! Есть обстоятельства, которые указывают на то, что тебе угрожает опасность. Причины и источник указать не могу, так как сама ничего толком не знаю. Приезжай ко мне на Рождественскую, поговорим подробнее. То той поры, прошу тебя, из своей безопасности не ешь конфет и вообще ничего сладкого.

Фрося обещалась передать Софи письмо сразу, как только та появится в квартире.

– Господи, глупость какая! – воскликнула Софи, прочитав Олино письмо и обескуражено взглянув на Фросю. – Не ешь конфет… Бедная Камышева, должно быть, окончательно рехнулась на почве своей конспирации и подпольной деятельности… Как она смотрелась?

– Сердитая такая барыня, – подумав, сказала Фрося. – Не в теле совсем. Глаза… ну, как будто бы и вправду за вас боялась…

– Мания! – окончательно решила Софи. – Но ехать все одно придется. Хотя и устала, как собака. Может, помочь чем… Ну, там разберемся, на месте…

В санях, пока ехали на улицу Рождественскую, где Оля Камышева жила вместе с Матреной Агафоновой, Софи задремала и отморозила правую щеку, в которую дуло. Пока поднималась наверх, оттирала рукой в рукавичке, но щека все немела и не хотела отходить.

В прихожей было полутемно, отворившая дверь девка лузгала семечки. На стуле сидел еще кто-то, почти не видный, в валенках, и насвистывал «Марсельезу». Софи поморщилась. «Неужели у Оли с Матреной как раз сейчас очередное сборище товарищей? – подумала она. – Вот некстати… Но с чего же тогда она ко мне потащилась? Вроде занята должна быть… Неужто и вправду?…»

Оля вышла сама, сухо, за руку поздоровалась с Софи. Софи, однако, заметила, как при виде ее умные синие глаза Камышевой блеснули радостью и облегчением. Безумия в этих глазах было не больше, чем в самой Софи.

– Ты пришла? Вот хорошо, – быстро сказала Оля. – Проходи. Там, у нас… я должна тебе сказать…

Софи, не слушая ее, шагнула в просторную, с низкими потолками комнату, в которой причудливыми клубами плавал табачный дым. Прямо из этого дыма, как в сказках, навстречу ей материализовалась невысокая, плотная женщина со спокойными чертами лица и гладкой прической.