Екатерина Мурашова - Танец с огнем

Он ходил по Москве, и его прямо-таки трясло от сознания того, что она рядом. А в ляпуновском общежитии, в тесной угловой комнатке стоял на сундуке снятый с мольберта почти готовый портрет: солнце и ветер, белое платье, желтые цветы… и глаза, сияющие глаза на чудесном лице, которые смотрят прямо на тебя, смеются и говорят, что все возможно .

Она увидит этот портрет и все поймет. Даже говорить ничего не придется.

Да, только как ей показать-то его?! В мурановский дом ему вход заказан. Хотя почему, собственно? С барином Александром Георгиевичем он не ссорился. А тот индюк надутый – да кто его знает, откуда взялся? Может, вовсе посторонний, покуражиться захотел, а Илья и поверил!

Так он убеждал себя – до того усердно, что сам не заметил, как кованая ограда с воротами оказалась вот она – улицу перейти! И вот уж почти перешел…

Вернее, поставил ногу на мостовую – и тут же вернулся назад. Потому что за оградой показалась осанистая молодая женщина в синем салопе с лентами и с корзиной под локтем. Вышла через боковую калитку и не спеша направилась по переулку.

Илья, все еще вне себя от собственной решимости, уставился ей вслед: кто такая? Знакома определенно… Узнал через полминуты и, мельком подивившись (экая москвичка-то стала), без раздумий пошел догонять.

– Марьяна! Марьяна, постой! Здравствуй…

Женщина остановилась. Все так же неторопливо, плавно, красуясь – обернулась и поглядела на него вроде как с удивлением, улыбаясь яркими губами. Да у нее не только губы, у нее все было яркое – глаза, щеки, гладко убранные волосы под городским капором, ленты на салопе… Она и прежде, в Торбееве, была такая.

Хотя нет. Такая, да не совсем. Тогда все было ее – живое, здоровое, налитое. А сейчас будто нарисованное.

Илья отметил это опять-таки мельком, не принимая к сердцу. Она протянула, покачивая головой:

– И вы здравы будьте, Илья Кондратьевич. Гляди-ка, барин совсем. И не узнать. Франт.

– Да брось, Марьяна, – он тут же густо покраснел – точно как когда-то в Торбееве… с ней разговаривать было решительно невозможно! Тряхнул головой, возвращая уверенность:

– Бросьте… Сама-то… сами – вон какая, любо поглядеть.

– А вы мне не выкайте, Илья Кондратьевич, чай не барыня, какая была, такая и осталась. Это вы у нас в иное сословие перешли. Дворянство-то выслужили уже, ай нет?

– Да какое… Слушай, Марьяна, давай уж оставим это. Давай попросту, как раньше… Мы ведь старые знакомые.

– О-ой, – она засмеялась, глядя на него снисходительно. – Знакомство вспомнил. С какой такой радости? Годами не вспоминал. К своим-то приедет, думаешь: ну приди, загляни в усадьбу, нешто не тянет хоть словечком перекинуться… Ни разу не заглянул.

– Да мне усадьба эта, Марьяна… – он, морщась, тряхнул головой, – что мне там…

– Вот то-то. А теперь, вишь, попросту захотел. Ладно-ладно, – смеясь, махнула на него рукой – будто отталкивая воздух… не по-осеннему жаркий, колючий. – Мы не обидчивые. И как же ты, Илья Кондратьевич, все эти годы поживал? Только чур, на месте не стоим. Барыня к чаю обсыпных плюшек захотели филипповских, а они ждать не любят, чуть что, так прямо палкой! – и снова с удовольствием засмеялась, глядя, как от ее слов его передергивает.

Пока дошли до булочной, Илья успел и пожалеть десять раз, что окликнул Марьяну, и десять раз порадоваться. Она щипала его – хорошо хоть, только словесно – при каждом удобном случае, со смехом глядя, как он краснеет («Ничего-то ты, Илья Кондратьевич, не изменился! Нисколечки. Как был, так и есть цветик аленький»). Но при этом охотно рассказывала про барское житье-бытье. И, главное – даже и без всяких вопросов с его стороны! – о Наташе.

Хотя сейчас он бы и спросил, не побоялся.

– …Грустит наша барышня. Все лето книжки читала да с собачкой играла со своей… только тогда, бывает, и улыбнется. У Сонечки, вон, куклы и те по росту сидят. И все-то к Никитишне пристает: та за соленье или там в чулан порядок наводить, и она тут как тут, командует. Ох, и хозяйка выйдет, загляденье. А Наталья Александровна что? Ей в деревне только цветы да романы, любой управляющий вокруг пальца обведет на раз… глядишь, имения-то и нету! Одна надежда на супруга.

– На какого супруга? – резко перебил Илья, и Марьяна охотно объяснила, глядя на него с невыносимой, всепонимающей усмешкой:

– Как на какого, нешто не знаешь. На Осоргина Николая Павловича. За которого с детства сговорена. Он мужчина положительный. Хотя вот тоже: слышала, барин говорил, забаловал будто в учении, в бунтовщики записался! Вроде даже исключают его, и чуть ли не в ссылку… Ну, про это зря говорить не стану, сказано – не проверено. Но свадьбе, барин говорит, это не помеха, даже, говорит, напротив…

Илья слушал ее с мутноватым каким-то, размытым недоумением. Осоргин, ну да…Николенька его, помнится, звали. Ладный такой отрок, хоть пиши его на белом коне и с саблей. В мужья Наташе не годится никаким образом.

Да кто ей годится?! Нет на белом свете такого. Чтобы не смял, не сломал ненароком, не по злобе – по толстокожести. На нее же дышать нельзя!

Может, именно это соображение и помогло ему не сосредоточиться на мысли о Николеньке Осоргине, отодвинуть ее на грань сознания. Ну, и еще – хотелось слушать про Наташу дальше. Он даже сумел сделать вид, что не замечает Марьяниной усмешки.

– …А еще, поверишь ли, малевать задумала. И ловко выходит, почти как у тебя. Хотя ты-то учение прошел, небось, знатный теперь мастер. Вот мне бы посмотреть картинки-то твои, – Марьяна щурилась, глядя ему в лицо, будто отсвет от желтых листьев слепил ее как солнце. – Где на них поглядеть можно, а?

– Да где, хоть у меня дома.

– Правда? Неужто в гости пригласишь?

– И приглашу, чего ж… Приходи… Но у меня тоже просьба к тебе есть…

– Про барышню небось? – понимающе усмехнулась Марьяна.

– Да, – решительно сказал Илья. – Устрой мне свидание с Натальей Александровной. Я, понимаешь ли, с нее портрет написал, хотел бы показать ей, а в дом к вам, сама понимаешь, мне сейчас являться не с руки… Что ж, устроишь?

– Попробую, – кивнула Марьяна. – Скажи, как тебя известить. И про картинки не забудь. Теперь художники, говорят, не только бар рисуют, но и простых. Верно ли?

– Верно, – согласился Илья (ради свидания с Наташей он готов был написать Марьяну в виде царицы на олимпийском престоле). – Не забуду.

«Какая свадьба?..»

Голос каркнул в темноте громко и хлестко, и Илья, дернувшись, сбросил одеяло и сел, озираясь. Сырая темнота была вокруг, переполненная ровным, вязким шорохом – это дождь, сообразил он почти сразу, дождь за окном, и сквозь худую раму задувает сыростью. Как бы портрет не… А что за голос, кто кричал?!

Дрожащими – невесть почему – руками запалил огонь, разжег лампу. В каморке – никого постороннего. Он да Наташа на портрете. Да никого и быть не могло, уже понятно – он сам и кричал. Дошло наконец.