Екатерина Мурашова - Звезда перед рассветом

– Россия уже совершила огромные усилия в этой войне и принесла огромные кровавые жертвы на ее алтарь, – весомо сказал Александр («Он теперь на стуле сидит, а вещает так, как будто бы с кафедры выступает, – подумал Максимилиан. – Что это с ним сделалось?») – Нельзя допустить, чтобы все жертвы оказались напрасными. Сейчас обстановка на фронтах более благоприятная, чем та, которая сложилась в 1915 году. У нас, в том числе и благодаря усилиям Земгора и Военно-промышленных комитетов, есть винтовки, боеприпасы, амуниция для армии. Были удачные наступления сразу на нескольких участках фронта. Критически нужно вместе с союзниками совершить последнее усилие и сокрушить германский империализм, добившись попутно выгодных для России геополитических пересмотров… После безусловно придется внимательно изучить уроки произошедшего и сделать соответствующие выводы. Наступил момент, когда в судьбе России должны принять непосредственное участие люди, которые занимаются конкретным делом, а также знают и понимают нужды государственного устройства на современном этапе развития цивилизации. Россия безусловно переросла этап царского абсолютизма. Также нет больше возможности полагаться на олигархию, война уже показала это со всей отчетливостью…

Дряхлая сгорбленная служанка, похожая на вставший на задние лапки высохший трупик ящерицы, бесшумно подошла к Максимилиану сбоку и осторожно прикоснулась к его колену сморщенной ручкой. Александр брезгливо поморщился, а Макс ласково улыбнулся и слегка сжал погладившую его лапку.

– Фаина, – объяснил он кузену. – Все никак не может поверить, что я на самом деле вернулся. Старенькая совсем, у нее, видать, уже явь с неявью мешаются, вот она и ходит то и дело меня трогать – настоящий ли… Любит меня очень, за что – бог весть…

– Что ж ты собираешься дальше делать?

– Как только разберусь с военным ведомством и врачами, поеду в Петроград. Уже телефонировал Арсению. Он меня очень ждет, говорит, что тоскует, дескать, совсем никого не осталось, словом перемолвиться не с кем…

– Арсений всегда тоскует.

– Ну что ж, он по такой мерке скроен. Однако, несмотря на тоску, обещал мне помочь устроить журнал…

– Опять? – усмехнулся Александр.

– Да. Я знаю, что в Петрограде нынче издается без малого полтысячи журналов, но это то, что я умею делать. И кажется, теперь мне наконец есть что сказать миру, помимо смутных отражений зазвездных веяний… Может быть, я ошибаюсь…

– Во всяком случае я желаю тебе удачи. Ты виделся с Любой?

– Да, но я ничего не понял в происходящем у вас, в Синих Ключах.

– Когда же это с моей женой можно было что-то понять? – усмешка Александра сделалась почти циничной. – Кстати, я, быть может, тоже поеду в Петроград, повезу Милюкову разработанную нашим комитетом программу, касающуюся взаимодействия ВПК с комитетами обороны. Признаюсь тебе: я многого ожидаю от этой встречи. Все-таки, как ни крути, а Милюков сейчас не только один из самых образованных и трезвомыслящих людей России, но и возможный лидер…

Максимилиан совсем не знал, что на это сказать. Перед его внутренним взором стояли раздутые трупы лошадей, разломанные телеги, сожженные деревни и разоренный нищий скарб на обочинах дорог, в ушах гремели разрывы снарядов, плач женщин и религиозные песнопения еврейских стариков из товарных вагонов. Он пытался увидеть сквозь эти картины ухоженное лицо либерального профессора Милюкова и услышать блестящие, тщательно выстроенные по всем правилам ораторского искусства речи кадетского лидера. Ничего не получалось. Александр казался бесконечно чужим и неожиданно, вопреки реальному календарю – старшим годами.

Софья Александровна молча крестилась, стоя за дверью. Она всегда считала себя дамой передовых взглядов, и речи вроде тех, что вел Александр, должны были быть близки ее сердцу. Она и сама вела подобные речи… когда сын учился на офицера и потом… Но сейчас ей было только страшно. Очень страшно; и хотелось вытолкать этого молодцеватого земгусара вон, чтобы он и дорогу в Пески забыл.

После тепла вдруг ударил заморозок. Схватило лужи тонким, с белыми пузырями ледком, затвердела перемешанная с навозом грязь на дороге.

Резкий весенний ветер как щенок треплет подолы и косынки баб, волнами, с громким шелестом гонит по главной улице Торбеевки мертвые прошлогодние листья, вытаявшие из-под снега.

Нерезко очерченный лимонный круг солнца резво взбирается в небо по пестрому куполу Михайловского собора.

– В храме он, – объяснила Люше Катиш. – Все службы посещает, говеет, причащается, молится у себя по вечерам. Не пойми с чего началось. Никогда у Ильи Кондратьевича особой тяги к божественному не было… Но вот, может, в старости пожелал грехи замолить…

– Ум ослабел, видать, опоры ищет, – предложила свое объяснение Люша. – И что ж – не рисует совсем?

– Начисто забросил. Холсты за шкафом пылятся, краски засохли. У мольберта нога отвалилась, так и стоит.

– Вы тут останьтесь, а мы с Екатериной Алексеевной внутрь пройдем, – распорядилась Люша, обращаясь к Боте и Капочке, которые еще с вечера напросились с нею в Торбеевку.

– Так я пока к Акимке сбегаю… – напомнил Ботя.

– А, ну да, держи, – Люша протянула мальчику двухгривенный.

За 20 копеек младший попович Акимка обещался Боте сбегать в специальное «затворенное место» и наловить там целую банку «зверовидных мохнатых червей». Ботя предполагал, что «затворенное место» – это навозные кучи за деревней, а «зверовидные черви» – многощетинковые Polychaeta, но с Акимкой предпочитал не спорить. Черви были нужны ему для научных занятий, а 20 копеек казались вполне разумной ценой за нелазание в навозе и прилагающиеся к добыче Акимкины фантазии.

– Ты с Ботей пойдешь? – спросила Люша у дочери.

– Не-а, я червяков боюсь, – ответила Капочка. – Ботя мне рассказывал, что они внутри, в кишках или в печенках могут жить. И что ты кушаешь, то и они съедают. Я потом всю ночь заснуть не могла, мне все казалось, что у меня внутри кто-то ползает и присасывается… Ну их!

– Глупости! – авторитетно сказал Ботя. – Даже если в цикле развития кого-то из Nematodes человек является промежуточным или окончательным хозяином, соблюдение обычных правил гигиены позволяет…

– Пошли, Катиш! – быстро сказала Люша. – А то он сейчас как заведется про своих червяков…

Илья Кондратьевич стоял на коленях в левом приделе церкви у иконы Божьей матери Нерушимая Стена и молился, бесшумно шевеля губами. Катиш преклонила колени рядом с ним, а Люша быстро перекрестилась, воткнула перед иконой и зажгла три свечи (купленные у входа у юной тихой поповны) и чуть склонившись, прошептала: