Мюриел Болтон - Золотой дикобраз

Что ждет его дальше? Впереди зияла черная пропасть, заглянуть в нее он не мог. Сколько предстоит ему здесь пробыть? Судя по этой бумаге, что он вчера прочел, Анна предполагает заточить его здесь навсегда. И самое ужасное для него было в том, что он никак не мог ее понять. Если бы он действительно был ее врагом, тогда бы это что-то объясняло, но между ними никогда не было никакой жестокости. Они даже и не ссорились никогда по-настоящему. И эта необъяснимая жестокость и ненависть той, которая любила его когда-то, причиняла ему боль, большую, чем физические страдания.

Конечно, друзья приложат все силы, чтобы его освободить. Но он опасался, что, пока все в государстве контролирует Анна, ему отсюда не выйти.

Он еще посидел за столом, затем поднялся и на негнущихся ногах обошел камеру. Вошел Герен с водой для умывания в мелком тазике. Он принес также и кое-что из одежды — тунику из грубой темной ткани и простую шерстяную рубаху. Потом Людовик вновь остался один, до вечера. А вечером опять явился Герен с ужином — большим куском хлеба и кувшином воды. За день Людовик немного пришел в себя и слегка освежился, так что смог даже криво усмехнуться и пошутить, глядя на свой изысканный ужин, который поставили перед ним. Он поглядел на Герена в надежде, что тот разделит его шутку, к тому же целый день в одиночестве утомил его, ему хотелось человеческого общения. Но взгляд Герена оставался холодным и твердым. Людовик отвернулся, и всякое желание шутить пропало. Он начал есть хлеб, отламывая по кусочку и запивая водой. Закончив трапезу, он все еще был голоден. Никогда прежде он не испытывал такого голода, то есть когда не знаешь, как его утолить, или, наоборот, когда знаешь, что не сможешь его утолить. И он был уверен: Анна тоже не знает, что это такое.

Затем Людовик надолго задумался. Он думал о крушении Бретани, перебирал в уме все перипетии минувшей борьбы, в который раз задаваясь одним и тем же вопросом — могло ли все обернуться по-другому? И в который раз сам себе отвечал: нет, все было заранее предопределено, при стольких военачальниках победить было невозможно. А какие несчастья свалятся теперь на эту доверчивую девочку и ее седовласого отца! Может быть, ему удастся что-нибудь выведать насчет них у Герена.

Герен появился только, когда пришло время снова лезть в железную клетку. С ним пришли те же два стражника и так же молча застыли в ожидании у двери. Людовик тяжело посмотрел на них, все его сознание съежилось в комок при мысли, что ему предстоит провести в этом аду еще одну ночь.

Он заговорил с Гереном:

— Мсье, можете ли вы сообщить мне новости о герцоге Бретонском?

Герен охотно ответил.

— Герцог Бретонский умер, монсеньор.

— Умер? Как?

— У него остановилось сердце, — спокойно ответил Герен.

— А его дочь?

— Насколько мне известно, с ней все в порядке, — безразлично ответил Герен и направился к клетке, подав знак Людовику следовать за ним.

Людовик поднялся. Значит, герцог Франциск умер. Ну что ж, это для него сейчас самое лучшее. Но Анна-Мария осталась одна, в стране, подчиненной врагу. Она, конечно, сильна духом и сможет за себя постоять, но все же… она так юна и одинока. Если бы он мог быть там, чтобы помочь ей! Но он не может. Он здесь, и его ждет клетка.

Герен уже открыл маленькую дверцу, и Людовик подошел к ней, но в самый последний момент тело его отказалось повиноваться, и он остановился. Так конь отказывается прыгать, инстинктивно, в самое последнее мгновение. Он повернулся лицом к тюремщику и двум стражникам.

— Я не хочу туда! Если вы люди, вы не должны заставлять меня. Я не хочу лезть туда снова.

Герен кивнул, как будто ожидал этого бунта, и подал знак стражникам. Все трое, они приблизились к Людовику. Он попятился в угол, пытаясь схватить табурет, чтобы использовать его в качестве орудия, но промахнулся, и все трое навалились на него. Людовик дрался, не чувствуя боли, с неожиданной силой, которую уже и не предполагал в себе. Так бьется попавшее в силки животное.

Одного из стражников ему удалось хорошо приложить ногой. Людовик с удовлетворением услышал его стон, когда тот, стукнувшись головой о стол, рухнул на пол. Вложив всю силу в удар, Людовик двинул Герена под дых, и тяжелый хрип последнего показал, что цели удар достиг. Но другому стражнику удалось схватить его сзади за левую руку и заломить наверх. Невероятная боль в раненом плече заставила его остановиться, а руку ему заламывали уже не один, а двое, все выше и выше. Вот-вот должен был раздаться хруст костей. Пот заливал ему глаза, стиснув зубы, он пытался освободиться, сбросить их с себя. Но тщетно. Левый бок оказался практически незащищенным. И тут Герен возвратил ему его удар. Людовику показалось, что на какое-то мгновение из него вышел весь воздух. Он начал падать лицом вниз, и только тогда стражник освободил руку. Он лежал на полу, в сознании, но беспомощный. А эти трое взяли его и начали запихивать в клетку.

Они выбились из сил и, потные, тяжело дышали. Герен был в бешенстве, он еще не оправился от удара, и все трое обращались с ним совсем не нежно. Пока его заталкивали в клетку, разодрали всю тунику. Захлопнув дверцу и заперев ее, они постояли некоторое время, подсчитывая ущерб, который он причинил им. А затем покинули его.

Вторая ночь была хуже первой. Он буквально потерял разум, стучал, разбивал свои руки в кровь о решетку, проклинал весь мир, особенно Анну и Герена, бился головой о железные прутья, надеясь довести себя таким образом до беспамятства или, еще лучше, убить себя.

— Герцог Франциск умер, — повторял Людовик. — Счастливый герцог Франциск. Смерть — это не так уж плохо, совсем не плохо по сравнению с этим.

Кошмарная, безумная ночь кое-как миновала. Утро застало его почти что в беспамятстве. Его грубо, теперь уже не церемонясь, выволокли из клетки и бросили на пол. В то утро такими заботливыми стражники уже не были.

А вечером (это была уже третья ночь) Герен явился с четырьмя рослыми молодцами с мордами палачей. Людовик знал, что сейчас сопротивление бесполезно, как никогда, и, понурившись, не сказав ни слова, полез в свою железную постель. Эта ночь была тоже ужасной, хотя провел он ее в полной тишине. Но она прошла, и наступил день, а затем вскоре пришло время опять в клетку.

Шли дни. Они делились на две части — время вне клетки и часы, проведенные в ней. Были ночи, когда он молил Бога послать ему смерть, но тело его, молодое и сильное, сопротивлялось смерти. Раны его зажили, и это было чудом, если учесть, как грубо с ними обходились. Да и к клетке он постепенно привык, она уже не причиняла ему столько боли. Медленно, но верно, ему удалось выстроить свою тактику борьбы с ночью. Он тихо забирался в клетку и замирал, сохраняя силы на остаток ночи. Иногда ему удавалось подремать, но чаще всего он высыпался днем. Поскольку никаких физических упражнений ему не разрешалось, он мог только ходить по камере и делать наклоны и приседания, для сна ему начинало требоваться все меньше и меньше времени. Днем и в долгие ночные часы он жил своими мыслями и воспоминаниями. Будущего для него как бы не существовало.