Юлия Андреева - Тюремная песнь королевы

Кто-то из дам упал в обморок. Кто-то стал молить о пощаде. Люди падали на землю, катаясь по ней и разрывая на себе одежды. Постепенно отдельные крики и вопли переросли в единый плач.

Поняв, что народное горе вот-вот перейдет в сметающий все на своем пути порыв мести, окончательно протрезвевший король подлетел к одному из придворных, стащив его с коня. Подняв на руки лишившуюся сил королеву, Филипп посадил ее в седло перед собой и ускакал с ней в сторону дворца.

Следом за ним полетело несколько слуг и друзей, опомнившихся после первого потрясения. Ворвавшись в праздничную толпу, они мяли и калечили оказавшихся на их пути людей, не оборачиваясь, не считая убитых и раненых…

Когда рыцарь Бертран ля Руж со своими слугами и двумя оруженосцами, нанятыми для него господином Мишле, подъезжал к монастырю Сизуин, первое, что глубоко поразило мессена ля Ружа, это наглухо закрытые ворота Божьего дома. Ведь прихожане из окрестных деревень как раз должны были идти в храм на мессу. Конники переглянулись, и Бертран приказал ехать вперед.

Возле самих ворот копошилась небольшая толпа простолюдинов. Два здоровенных ухаря с нечесаными бородами даже не пытались унять плачущих и орущих на всю окрестность простоволосых женщин в разорванных одеждах. Они, казалось, ожидали, что же произойдет дальше, их взгляды и жесты говорили о неуверенности и страхе. Стоя у всех за спинами, мужики были готовы ворваться в монастырь, если ворота уступят яростному натиску, или же бежать во все лопатки, если мать настоятельница велит страже разобраться со смутьянами или спустить собак.

– Должно быть, это оглашенные, – предположил один из сопровождающих Бертрана конников тихо, так, чтобы не разозлить ползающих по земле и рвущих на себе одежды и волосы людей.

Однако те все равно услышали.

– Знамо дело, оглашенные! А кто ныне не оглашенный-то, соколики?! – запричитала баба помоложе. – Вся Франция ныне вне закона. Господь отвернулся от нее, а вместе с ней и от нас сирых да убогих! А что мы-то сделали? Все – из-за блуда короля, из-за того, что подлинная королева в этом монастыре томится, а шлюха на троне сидит… О, горюшко горькое!

Испуганные таким известием рыцари переглядывались, Бертран велел оруженосцу трубить в рог.

Рев старого рога прервал на время плач и стенания. На стене как черт из бутылки появилась похожая на бочонок монахиня: черная бесформенная ряса, капюшон опущен так низко, что глаз не видно, кисти рук скрыты под длинными рукавами – не человек, а огромнейшая недобрая птица.

– Кто здесь шляется? Неужто не знаете, что ныне высочайшим повелением монахам запрещено производить любые церковные службы? Проваливайте, добрые люди. Проваливайте. Господь отвернулся от Франции.

– Дозволь хоть запах церковный понюхать. В последний раз. Пусти, матушка! – завыла баба. – Мочи больше нет! Ведь рожу скоро, а дитя – башкой об стенку. Или за ноги – да в колодец. Потому как раз оно Богу не нужно, то мне тоже без надобности! Обещай, что крестишь, или я и сама руки на себя наложу, двойной грех на душу возьму.

Теперь все одно в аду за грехи чужие гореть. Так хоть не так обидно будет.

– Проваливай с миром, молодка. Не то родишь в пути, а ночи нынче холодные. Сама сгинешь, дитя погубишь, – наставительно пробасила монахиня. – Сказала не окрещу, значит не окрещу. И никто нынче не окрестит. Жди, когда король опомнится да прощения у папы испросит. Тогда и приходи с дитем. Если, конечно, до этого времени он доживет.

– По приказу Его Королевского Величества! – Бертран указал на знамя короля.

– Король нам ныне не указ. – Монахиня уперла руки в бока, разглядывая непрошеных гостей.

– Письмо от господина Фернанда Мишле матери-настоятельнице! – Жак, оруженосец Бертрана, помахал флажком с личным гербом Хранителя королевской печати.

– Где король не указ, там любезным Мишле подтирают задницы. – Монахиня невольно улыбнулась Бертрану. – Непонятно, что ли? Не велено!

– Впустите хоть отдохнуть с дороги. Мы заплатим, – не выдержал говорливый и веселый второй оруженосец Бертрана Тибо.

– В деревне отдыхайте, заодно и этих крикунов от ворот заберите.

– Мне нужно увидеть королеву Энгебургу! – Бертран терял терпение, чувствующий его состояние конь нервно кусал удила, переступая ногами.

– Дама Энгебурга не принимает. – Толстуха хотела было уйти, но в это мгновение Жак вскинул верный лук, направляя стрелу в сторону монахини.

– Девочки! Касаточки! – только и успела охнуть монахиня, и тут же рядом с ней возникли сразу девять одетых в черное дев с арбалетами в руках. – Уходите, сынки, по-добру по-здорову, – вежливо попросила их на сей раз толстая монахиня. – Потому как, если не уйдете, мои девочки нашпигуют вас стрелами, места живого не останется. И вы уходите, мессен ля Руж. Не станет с вами госпожа разговаривать, хоть вы тут бастилии соорудите и на приступ идите. Потому как коли от нее одной теперь зависит, быть Франции проклятой или прощенной, то неужто отдадим ее вам, чтобы самим потом в геенне огненной гореть? Да мы наперво все до последней головы сложим, а королеву все одно не отдадим.

Призадумавшись над словами толстухи, Бертран был вынужден дать приказ к отступлению. Сам римский папа проклял Францию из-за того, что король отверг королеву и сослал ее в монастырь. Ясно, что теперь уж понтифик не отступится и добьется перед всем миром того, что Филипп Август поклонится церкви и возьмет назад жену. А посему – кто же позволит теперь Энгебургу из монастыря выручать? Несолоно хлебавши, понурив головы, конники решили держать путь в сторону ближайшей деревеньки, чтобы отдохнуть там малость да поесть чем бог послал.

Из окна библиотеки за ними наблюдала сама Энгебурга. Часто и тревожно билось сердце несчастной королевы, которая с объявления интердикта жила точно на осадном положении. С одной стороны, за глаза ее обвиняли в проклятии, свалившемся на головы французов, с другой стороны, за нее заступался сам папа Иннокентий III, а значит, дело ее было правое и грехов на ней не наблюдалось.

Сообразив, что, встав на сторону господина Хранителя королевской печати, она может погубить не только всю Францию, но и собственную душу, мать настоятельница отказалась принимать его послов и распечатывать письма. Такое поведение было более чем опасным, и несчастная женщина ожидала в любой момент удара кинжалом из-за угла или чашки с отравленным чаем, но по-другому поступить она просто не могла.

Коварный Мишле требовал освобождения Энгебурги из монастыря, возможно полагая, что после ее бегства с любовником папа будет вынужден признать, что Филипп II не обязан искать ее по всем городам своей страны и согласится на развод. В то время как мать-настоятельница, вдвое дольше господина Хранителя печати живущая на земле, прекрасно понимала, что исчезновение королевы Франции не успокоит, а окончательно рассердит понтифика. Тот не поверит в добровольное исчезновение Энгебурги из места ее затворничества и назначит расследование, которое может растянуться на годы.