Николь Фосселер - Время дикой орхидеи

Во время, когда богатые становились все богаче, а бедные все беднее. В Сингапуре метались туда и сюда между прежней позицией невмешательства и необходимостью известного порядка и безопасности, между желанием поддержки из Калькутты и независимости от правительства в Бенгалии.

Долгое время Сингапур был хоть и деятельным, но все же сонливым островом на краю мира. Теперь почти внезапно, с вечера на утро, на его берега нахлынули беспокойные волны мирового моря, и вдоль нитей торговой сети, которая надежно хранила Сингапур и позволяла ему бурно развиваться, пошли разрывы. По земле, по которой они все ходили, потянулись тонко разветвленные трещины, как сеточка в глазури китайской фарфоровой чаши.

Закралось доселе неведомое чувство угрозы и у Георгины после ее встречи с Рахарио, который показался ей ночным кошмаром.

Зимородок сегодня утром внезапно оживил тот злой сон, который месяцами вытеснялся прочь. Вспышка оранжевого и кобальтово-синего оперения между деревьев, проблеск надежды и вместе с тем зловещее предзнаменование; она не могла припомнить, чтобы хоть раз видела зимородка здесь, в Л’Эспуаре.

– Нет, – прошептала она в ответ на слова Ах Тонга.

– Я ведь умею слушать, как ты знаешь. И я молчалив.

Георгина повернулась на покрывале, чтобы сидеть лицом к нему, но избегала взглядов, которые Ах Тонг бросал на нее сквозь цветущие ветки.

– Мне кажется, что я давно похоронила свое сердце. В точности как туан тогда.

Ах Тонг продолжал срезать ненужные ветки жасмина.

– Извини, но я возражу, мисс Георгина. Ты не похоронила свое сердце. Достаточно лишь взглянуть на тебя, когда ты с сыновьями. Когда туан Бигелоу приходит домой. Тогда сразу видно, что твое сердце по-прежнему сильно бьется у тебя в груди.

Его кожистое лицо, с каждым годом все более морщинистое, сжималось, когда он с усилием срезал очередную ветку и бросал на землю.

– Но я тебе верю, что по твоему ощущению так оно и есть, будто ты его похоронила. Бывают такие времена. Такое время было однажды и для нашей мэм.

Георгина внимательно на него посмотрела, и на его лице блеснула ухмылка.

– Рассказывал ли я тебе, что сюда в дом меня взяли, чтобы проредить и укротить заросли возле моря? Да, так и было.

Ах Тонг опустил садовые ножницы. Держась за ветку, он оперся о нее лбом. Помедлил, будто взвешивая, продолжать ли рассказ.

– Я тогда не был уверен, ведь прежде мне не приходилось иметь дело с такими господами, как туан и мэм. Но у меня было такое чувство, что между ними не все ладно. Они радовались своей маленькой девочке, но сами не казались счастливыми. Прежде всего мэм. – Его кустистые брови болезненно сползлись. – И была даже очень несчастна. Это она захотела вырубить чащу. Притом что туан оставил ее стоять специально ради нее, когда строил дом. Чтобы у нее было что-то напоминающее ей о родине. С павильоном у моря, где она могла бы наслаждаться морским воздухом. Но в то же утро, как я приставил было пилу, она прибежала. Она передумала. Она пожелала оставить здесь все как есть.

Ах Тонг смеялся, его кадык дергался.

– Я был сокрушен, уверенный, что меня прогонят без оплаты. Назад на причал, таскать ящики, как все кули. Но мне разрешили остаться. – Он поднял голову и покивал своим мыслям. – Я думаю, в каждом браке бывают засухи. Бывают бури. Только не надо терять надежду. Переставать верить. Вскоре после того между туаном и мэм установилась гармония. Они были так счастливы друг с другом, как только могут быть счастливы супруги. До самого конца.

Ах Тонг снова приставил ножницы к ветке.

Георгина теребила нитку саронга, осторожно пробуя языком слова, которые так долго носила в себе.

– Ты… знаешь, отчего… она умерла?

Ах Тонг замер.

– Тебе никто не рассказал? – Он вздохнул и выщипнул несколько желтых листьев из кроны. – Да ты ведь была очень маленькая. А потом, наверное, никто уже не подумал тебе рассказать.

Он ожесточенно дергал ветку, которая еще не высохла, но была уже отмершей, потом прибег к помощи ножниц.

– Она хотела еще ребенка. А врачи говорили, для нее это слишком опасно. Да и повитуха предостерегала ее. Но она так хотела, туан тоже был полон надежды. А она теряла одну беременность за другой. Пока ее тело не лишилось последних сил. – Он печально смотрел перед собой. – Последний выкидыш стоил ей жизни. Это был бы мальчик. Семпака рассказала мне.

Он полуотвернулся и украдкой отер рукавом глаза и щеки, прежде чем решительно приступить к другой ветке.

– Наша мэм была с сердцем тигра, другой такой не было. И ты, мисс Георгина, пошла в нее.

Георгина смотрела перед собой; в детстве она очень тосковала по брату или сестре. Она могла быть благодарна судьбе, что родила на свет двоих здоровых сыновей, одного худого и жилистого, другого крепенького, должна радоваться, что оба мальчика росли не только с отцом и матерью, но и друг с другом. Особенно теперь, после того, как Оксли уехали из Сингапура и Дункану с Дэвидом пришлось прощаться с Томасом, Эдвардом, Гертрудой и Евой, с которыми они играли вместе иногда здесь, в саду, иногда у Оксли на Киллинэе.

Взгляд ее упал на Дэвида. Лицо ее просветлело. Глаза как две синие звезды на загорелом лице, он бежал к ней по траве изо всех сил, и она раскрыла объятия.

Он с разбегу бросился ей в руки. Прижавшись лицом к ее плечу, он вцепился в нее, его маленькое тело тряслось – он задыхался и всхлипывал.

– Что случилось? – бормотала Георгина в его волосы, которые пахли солнечным теплом, свежо и сладко, как растительные соки, и немного солью, и гладила его по спине.

– Дункан дурак? – спросил он, уткнувшись ей в шею.

– Вы поссорились?

Дэвид горячо закивал:

– И он меня толкнул.

Георгина подняла голову и огляделась.

Не имело смысла запрещать им этот лесок, уж слишком он был притягателен для детских чувств, оба мальчика были слишком любопытными и живыми. Однажды Георгина еще раз нырнула в этот зеленоватый свет двух комнат, в тот мир, напоминавший подводный. Прочно держа сердце закрытым, глухим и слепым для воспоминаний, она обращала внимание лишь на то, чтобы обнаружить опасные места в древесине и каменной кладке, о которые дети могли бы пораниться. То, что оставалось здесь от ее времени с Рахарио, она машинально собрала и небрежно сунула в выдвижной ящик умывального столика; только проржавевшую бритву взяла с собой, чтобы выбросить, прежде чем окончательно повернуться к павильону спиной, передав его детям.

Я заберу у тебя все, что тебе мило и дорого.

Огненный шар страха взорвался у нее внутри. Крепче, чем необходимо, она схватила Дэвида, отстранила его от себя и строго посмотрела ему в лицо:

– Где твой брат?

Он пожал плечами, высвободил из ее хватки руку и показал назад, в сторону стены. На море за стеной.