Лаура Кинсейл - Цветы из бури

Кристиан посмотрел на Гиля и подумал, что он никогда не заставит Мэдди рассмеяться.

— Ты будешь добрым постоянным и мудрым, гораздо мудрее меня, и она будет тебя уважать, черт тебя дери, проклятье! Лучший мужчина.

Кристиан отбросил плащ и выпрямился. Затем отвернулся. Раскрыв дверь, он нагнулся, держа в руке хлыст и шляпу.

— Она боится грозы, — сказал Жерво, что Гиль никогда бы не узнал этого сам.

И призраков. Жерво ступил на ранний иней. Но об этом Ричарду Гилю знать совершенно не обязательно.

Утреннее солнце вовсю светило через щель в занавесках гостевой комнаты, бросая полосу яркого света на кровать и подушки, поддерживающие ребенка. Кристиан посмотрел на сидящую в углу девушку и впервые обратил внимание, как она устала.

— Накормила? — мягко спросил он.

— Да, и переодела полчаса назад, сэр.

Он даже не подумал об этом.

— Ты… Я хотел сказать.

Она тихо ответила:

— Вчера вечером. Госпожа разрешила мне поесть.

— Тогда спустись вниз.

— О сэр, я не могу оставить ребенка.

— Я же здесь.

— Вы, сэр? — девушка, казалось, сильно сомневалась.

— Десять минут, — заявил Кристиан. — Ешь!

Она отвесила поклон и поспешила за дверь.

Кристиан подошел к кровати и посмотрел на ребенка. Он разбудил девочку, маленькие ручонки копались в покрывале, а похныкиванье вот-вот могло перейти в крик…

Договоренность. Шотландия. Он должен написать в Сазерленд. Но он уже устал думать об этом.

Девушка ему понравилась. Ей надо бы заплатить за уход за ребенком, хныканье начинало усиливаться, напоминая скрип двери, а затем стало переходить в настоящий ор.

Кристиан встал с кровати и, подойдя к занавескам, задернул их, полоса света исчезла. В сгустившейся темноте ребенок продолжал плакать, не кричать, а негромко всхлипывать, напоминая блеющую в горах заблудившуюся овечку.

Младенец был накрыт шалью. Кристиан подумал, что в нетопленой комнате девочке может быть холодно. Он снял плащ и набросил на малютку. Глазки-пуговки повернулись к нему. Плач прекратился и сменился выражением неясной озабоченности. Он сделал шаг назад и плач возобновился. Жерво не мог понять, что еще может требовать этот ребенок, возможно, она хочет на руки, но он решил не заходить так далеко, надо позвать другую горничную. Ему очень хотелось лечь.

Девочку можно оставить здесь, а он ляжет в соседней комнате. Через несколько минут вернется девушка.

Ребенок продолжал плакать, долгие, слабые всхлипывания потерянной души. Он снова наклонился над кроватью. Девчушка смотрела и рыдала так, словно весь мир был невыносимым. Прошло несколько минут. Младенец закрыл рот и уставился на Жерво с надеждой и слабой икотой.

— Боже, — проговорил он, лег на кровать, подложил подушку себе под голову и подтянул плащ, шаль и девочку к своей груди. Тоненькая ручка прижалась к кружеву рубашки. Раздался всхлип, перешедший во вздох.

«Женщина», — думал он, утопая в постели, в то время как сон одолевал его. Он пошевелил пальцем, ощупывая нежную щечку.

Как тебя зовут?

Спросить девушку. Не забудь…

Мэдди…

Это было ошибкой. Теперь я должна уйти.

— Не плачь, не плачь, девчушка… я так устал. Я никак не заслужил тебя?.. Мэдди… но я любил тебя. Я всегда любил тебя.

Отец Мэдди вернулся обратно. Было решено, что для Мэдди продолжать путешествие нецелесообразно, так же, как вступать в любые отношения с тем миром, который она оставила. Она покорилась мудрости Собрания и жила уединенно в Кенсингтоне, ожидая, когда они с отцом смогут вернуться домой, ведь было совершенно очевидно, что кузен Эдвардс никогда не примет их теперь.

Ее отец был очень слаб. Раньше Мэдди думала, что он не здоров, но теперь она поняла, что это было опустошение, виной которого была она. Он даже мало разговаривал с Элиасом, как будто после долгой жизни в согласии их поссорили друг с другом. Когда юрист пришел консультировать Мэдди по поводу расторжения брака, то отец даже не вышел из своей комнаты.

Самым трудным было то, что Мэдди не признавала незаконности брака. Иск о расторжении должен был опираться на незаконность самого брака и на тот факт, что ни одна из сторон не собиралась возражать против расторжения. Мэдди знала, что адвокаты извещены, но она никого из них не видела. У нее же оставалось одно обязательство — написать письмо с осуждением своих действий.

Это было самым трудным делом, которое она когда-либо делала в своей жизни. Она не плакала, не плакала с тех пор, как покинула Белгрейв-Свейр. Но когда она взяла ручку и бумагу, все расплылось у нее перед глазами. Она не смогла писать. Мэдди сделала несколько попыток, надеясь, что будет чувствовать себя лучше.

Она запиралась днем, вставала рано утром, даже начинала писать сразу после безмолвных часов богослужения по средам и орошала бумагу самыми обильными слезами.

В тот вечер за обедом Элиас разрезал жаркое.

— Сегодня у меня был судебный исполнитель, — сказал он, положив кусок мяса на тарелку Мэдди. — Он получил заверение, что герцог Жерво не желает чинить каких-либо препятствий на пути исправления твоей ошибки.

Так вот как это называется — «ошибка». Мэдди смотрела в тарелку. Никто больше не сказал ни слова. Она взяла нож с белой роговой ручкой и отрезала кусочек мяса. Но есть не смогла.

Обыкновенная жизнь. Простое служение тишине и Богу. Она искренне легко опять приняла это. Помогала Констанции стирать, ходила на службу, сопровождала пожилую женщину, которая посещала больных. Все было просто и ясно. Рано вставать. Делать тяжелую работу. Мало говорить: плохо быть ленивым, нечестным, суетным. Не думать о герцоге.

Мэдди чувствовала себя и дома, и где-то далеко. Она обращала внимание на прислугу, экипажи, позолоченные и дорогие украшения, она замечала даже красивые платья, когда думала о том, как она подурнела по сравнению с блестящими дамами, которые танцевали в Белгрейв-Сквейр.

Она не чувствовала лишь одного. Это была оставшаяся в прошлом часть ее души.

Иногда ей вдруг представлялось, что она должна помочь Кристиану пришить пуговицы на жилет, не забыть переписать его письма. Мэдди слышала шаги на лестнице, и ее сердце замирало. Но шаги никогда здесь не были достаточно быстрыми и нетерпеливыми. Она сжимала пальцами кольцо — маленькое украденное сокровище. Идя по улице, Мэдди останавливалась и поворачивала лицо к зимнему закату. И к нему, как будто он был там, как будто она могла еще раз ощутить его, почувствовать хотя бы один раз.

Но он не желал чинить никаких препятствий. Мэдди взяла кусочек мяса и проглотила его. Раньше она была нужна ему, а сейчас нет. Их жизни пересеклись ненадолго во времени и пространстве и опять разошлись. Он был герцогом Жерво. Она была позором в своем Собрании. Она чувствовала осуждение. Она была среди друзей, и все же ее имя — предмет публичного интереса в газетах, а это причиняло горькое унижение Обществу.