Анна-Мария Зелинко - Дезире

Наконец, председатель призвал всех к порядку, и Люсьен сказал, что народ отказывается от его брата. Тогда Лафайет вскочил. «Вот, что вы посмели сказать! Народ потерял в течение десяти лет три миллиона, три миллиона своих сыновей. Ваш брат хотел продолжать?»

Люсьен сошел с кафедры. Это я узнала от Фуше. Сам он нам ничего не говорил. Потом Люсьен и Жозеф всю ночь говорили с Наполеоном. Я подала им кофе и коньяк. Император мерил комнату большими шагами, стучал по столу и кричал.

— Это Люсьен и Жозеф уговорили его отречься?

Жюли покачала головой.

— Утром Лафайет заявил в палате депутатов, что, если генерал Бонапарт не подпишет отречения в течение часа, он будет требовать его свержения. Фуше привез это требование. Ему дали только час… И он подписал. Фуше был рядом с ним. Он подписал отречение в пользу своего сына, короля Римского. Но это никого не интересует.

Мари, как в былые времена, массировала ноги Жюли.

— Я не вернусь в Елисейский дворец. Я хочу остаться здесь, у тебя. Пусть приедут сюда мои девочки, — она бросила вокруг себя потерянный взгляд. — Ведь у тебя они не могут меня арестовать? Правда?

— Но союзные войска не вошли еще в Париж. Может быть, они и не войдут.

Губы Жюли дрожали.

— Союзные войска?.. Нет, Дезире, нет! Наше правительство. Наше! Они уже послали к императору генерала Бекера, чтобы взять Наполеона под надзор. Директория…

— Директория?

— Новое правительство называет себя Директорией. Они уже ведут переговоры с союзниками. Карно и Фуше, и еще пять директоров. Я так боюсь их… — она вновь принялась плакать. — Послушай, на улице, сзади моей кареты кричали: «Долой Бонапарта!»

Вдруг дверь широко открылась. Жозеф!

— Жюли, нужно немедленно готовиться к отъезду. Император хочет немедленно покинуть Париж и жить в Мальмезоне. Вся семья поедет с ним. Едем, Жюли, прошу тебя, едем!

Жюли вцепилась мне в плечи, как сумасшедшая. Она говорила, что ни за что на свете, ни за что меня не покинет. У Жозефа глаза метали молнии, его лицо с мешками под глазами было бледно, он не спал уже двое суток.

— Вся семья едет в Мальмезон, Жюли, — говорил он.

Я освободила плечи от пальцев Жюли.

— Жюли, тебе нужно ехать с мужем.

Она затрясла головой. Зубы ее клацали.

— Не разрешите ли взять вашу коляску, чтобы Жюли, дети и я могли проехать в Мальмезон? — спросил Жозеф, избегая моего взгляда.

— Я хотела предложить мою коляску м-м Летиции, но, может быть, вы поместитесь все. Гербы Швеции видны хорошо.

— Помоги мне, Дезире, помоги мне! — кричала Жюли.

Жозеф быстро подошел к ней, поднял и повел к двери.

Прошел почти год, как умерла Жозефина. В Мальмезоне сейчас все розы в цвету…

Париж, ночь с 29 на 30 июня 1815

Его шпага лежит на моем ночном столике, его участь решена, и последняя точка поставлена мною!

Об этом сейчас толкуют всюду. Толкуют о моей великой миссии, а я не испытываю ничего, кроме горя, и у меня синяк на коленке. Может быть, ночь пройдет быстрее, если я буду писать…

Утром, едва начался день, нация пожелала говорить со мной. Это неправдоподобно, но это так и было!

Я только что проснулась и еще лежала в постели.

Солнце уже пекло нещадно. Оно сжигало своими лучами уже выстраивающиеся очереди возле лавок мясников и булочных.

Слышались раскаты орудийных залпов, которые доносятся от ворот города. Это стреляют наши пушки, но на это никто не обращает внимания. Пруссаки и англичане, саксонцы и австрийцы берут Париж приступом. А народ занят другим: сейчас важнее всего не потерять сознания от жары в очередях за куском хлеба…

Вошла Иветт и сказала, что граф Розен хочет безотлагательно поговорить со мной. Прежде чем я ответила ей, швед бросился к моему изголовью.

— Имею честь сообщить вам, что представители нации желают говорить с Вашим высочеством, как только вы сможете их принять.

Говоря это, он лихорадочно застегивал свой парадный мундир. Я не могла не засмеяться.

— Я не слишком искушена в вопросах этикета, но коли вы вторглись в мою спальню так рано, то должны были хотя бы закончить свой туалет.

— Простите, Ваше высочество. Нация… — пробормотал он.

— Какая нация? — мне расхотелось смеяться.

— Французская нация. — Граф Розен застегнул последнюю пуговицу и стоял в положении «смирно».

— Кофе, Иветт, — приказала я. — Крепкий кофе! — Я разглядывала графа и чувствовала замешательство. Прежде чем я выпила кофе, я заставила его объяснить мне все медленно и толково, иначе я ничего не поняла бы. — Что хочет от меня французская нация, скажите мне совершенно четко?

— Нация, вернее, представители нации просят аудиенции. Это очень срочно. Так сказал мне человек, которого сюда прислали. Поэтому я надел парадную форму.

— Да, я вижу.

— Этот человек ждет ответа.

— Через полчаса я могу принять его. Представители нации… конечно… Но не вся же нация, граф?

Я болтала глупости, чтобы не показать своего смятения. Чего ожидают от меня? Я была в поту, но руки были холодны, как лед.

Я надела легкое белое платье и белые сандалии. Иветт хотела причесать меня как можно лучше, но я не могла усидеть на месте.

В то время, как я еще пудрила нос, объявили о прибытии этих господ. Господа… Кто такие эти господа?..

Из-за жары все ставни большой гостиной были закрыты. На диване, под большим портретом первого консула, сидели трое мужчин. Когда я вошла, они встали. Это были представители нации.

Нацию представляли их превосходительства Фуше и Талейран. Я не знала человека, который был с ними. Он был маленького роста и очень худ. На нем был белый парик, по старинной моде, и потертая иностранная форма.

Когда я подошла, я заметила, что его щеки и лоб изрезаны сеткой морщин. Но глаза на лице этого старика сияли необычным блеском.

— Ваше высочество, позвольте представить вам генерала Лафайета, — сказал Талейран.

Мое сердце остановилось. Нация! Нация действительно пришла ко мне! Я сделала реверанс, но от волнения он получился неловким, как у школьницы.

Тусклый голос Фуше нарушил молчание:

— Ваше высочество, от имени французского правительства…

— Вы действительно пришли ко мне, генерал Лафайет?.. — прошептала я.

Лафайет засмеялся так просто, так сердечно, что я немного воспряла духом.

— Папа никогда не расставался с первым листком, где были напечатаны Права человека. Этот листок хранился в его комнате до самой его смерти. Я никогда не предполагала, что буду иметь счастье и честь познакомиться с самим Лафайетом, да еще в моей гостиной. — Я замолчала, смутившись.

— Ваше высочество, от имени французского правительства, представленного здесь министром иностранных дел Талейраном и мной, и от имени народа, представленного депутатом генералом Лафайетом, мы обращаемся к вам в этот серьезный момент, — продолжал Фуше.