Кэтлин Уинзор - Навеки твоя Эмбер. Том 1

Гостям подавали холодные мясные блюда, вино и печенье. Наконец тронулся похоронный кортеж. Ночь стояла темная, холодная и ветреная; пламя факелов развевалось, как знамена. Процессия двигалась очень медленно и торжественно. Человек с колокольчиком шел впереди по улицам, за ним следовал катафалк, запряженный шестеркой черных лошадей с черным плюмажем на головах. Мужчины в черном облачении ехали верхом на черных лошадях рядом с катафалком, за ними двигалась вереница почти из тридцати закрытых черных карет, в которых были ближайшие родственники, дальше — члены гильдий, к которым принадлежал покойный, а за ними — нестройными рядами все остальные. Похоронная процессия растянулась почти на две мили.

В ту ночь Эмбер не могла одна уснуть в своей черной комнате. Она уговорила Нэн ночевать с ней вместе, и чтобы рядом с кроватью всю ночь горел светильник. Оказалось, не очень-то легко быть богатой женщиной. Она не испытывала от богатства той радости, которую предвкушала. А смерть Сэмюэля не так сильно, как должна была бы, опечалила ее. Эмбер просто охватила апатия. Единственным желанием было поскорее родить этого ребенка и освободиться от бремени, становившегося с каждым часом все более невыносимым.

Приемная кишела людьми. Молодые люди стояли группами по два, по три человека или вчетвером. Опершись на подоконники, они глядели на улицу, где яростный мартовский ветер гнул деревья, почти прижимая их к земле. Мужчины были в шляпах с перьями и в длинных камзолах с пристегнутыми у бедра шпагами. Кружевные манжеты ниспадали на пальцы, кружева были и на коленях, а на плечах, локтях и у бедер свисали кольца из лент. Некоторые зевали, другие бродили с сонными глазами.

— О, мой Бог! — застонал один из молодых людей, печально вздохнув. — Ложиться в три и вставать в шесть! Нашел бы старина Роули себе женщину, способную удержать его в кровати по утрам…

— Ничего, когда пойдем в море, то будем спать, сколько захотим. Вы прошли комиссию? Мне обещали должность капитана.

Все присутствующие рассмеялись.

— Если вы — капитан, то я должен быть контр-адмиралом, я могу хотя бы отличить правый борт от левого.

— Можете? В самом деле? Ну и в чем же разница?

— Правый борт — справа, левый — слева.

— Ошибаетесь. Как раз наоборот.

— Да? Все равно, так или иначе — разница невелика. Нет человека, более подверженного морской болезни, чем я. Если я проплыву на веслах от Чаринг-Кросс до Прайви Стэйрс, меня дважды вывернет наизнанку.

— Я сам моряк в пресных водах. Но все равно я чертовски рад, что началась война. Сколько можно жить в окружении актрис и апельсинщиц. Ведь это в конце концов приедается. Черт меня подери, но я приветствую хоть какую-то перемену в жизни. Соленый ветер, волны, ружейная стрельба — вот это жизнь для мужчины! Кроме того, моя последняя шлюшка начинает меня всерьез тревожить своим поведением.

— Кстати, о женщинах… вы мне напомнили, что я забыл принять терпентиновые пилюли. — Он извлек из кармана маленькую шкатулочку, инкрустированную драгоценными камнями, открыл ее и предложил сначала своему приятелю, который, однако, отказался. Потом бросил в рот две большие пилюли и с трудом проглотил, тряхнув головой. — Я уже ими по горло напичкан, Джек.

В этот момент в комнате началось оживление. Дверь широко распахнулась, и появился канцлер Кларендон. Как всегда, нахмуренный и серьезный, с толстой повязкой на правой ноге, он не стал ни с кем разговаривать. Он прошел через всю комнату к двери, ведущей в спальню его величества.

Молодые люди многозначительно переглянулись, подняв брови.

Кларендон быстро становился самым ненавистным человеком в Англии, не только при дворе, но и повсюду. Он слишком долго оставался у власти, и люди начали обвинять его во всем, что не ладилось, независимо от того, какое он имел к этому отношение. Кларендон не любил выслушивать чужие советы, не допускал никакой оппозиции; все, что он делал, не могло быть неправильным. Даже с этими недостатками можно было бы примириться, если бы у него не было других, уж совсем непростительных. Кларендон был исключительно и неизменно честен, не брал и не давал взяток, и даже его друзья не имели никаких преимуществ.

Хотя он прожил большую часть жизни при королевском дворе, он презирал придворных и никогда не хотел стать одним из них.

И молодые люди следили за событиями, выжидая. Если канцлер единожды уступит Парламенту, поскользнется, они вцепятся ему в горло, как стая голодных шакалов.

— Вы не выезжали на Пиккадили полюбоваться новым домом канцлера? — спросил кто-то, когда Кларендон ушел.

— Судя по фундаменту, мне кажется, ему придется продать Англию, чтобы закончить этот дом, Того, что он получил в Дюнкерке, не хватило бы и на конюшню.

— Интересно, сколько еще раз старый черт думает продавать Англию? Наш капитал долго не продержится при нынешнем биржевом курсе.

Вновь открылись двери личных покоев короля, и оттуда вышел Бакхерст с каким-то молодым человеком. Двое или трое бросились к ним с расспросами.

— Отчего эта задержка? Я жду здесь уже с полчаса в надежде поговорить с его величеством о месте для моего кузена, ничто другое не заставило бы меня вылезти из постели в такую рань. А теперь, я полагаю, он ушел по потайной лестнице и бросил нас на произвол судьбы.

— Он сейчас появится. Торгуется с иезуитским священником из-за цены за рецепт для духа человечьего черепа. Нет ли у вас счета от портного в кармане. Том? Продайте его старине Роули под видом панацеи от всех болезней, и ваше будущее обеспечено. Ведь он выдаст старому плуту-иезуиту не меньше пяти тысяч фунтов за клочок бумаги!

— Пяти тысяч! Бог ты мой! Но на что старику пять тысяч?

— Как на что? На средство от импотенции, конечно.

— Лучшее средство от импотенции — смазливая бабенка…

Голоса стихли, как только появился король. Он вышел в сопровождении собак и подхалимов, семенивших за ним следом. Карл был свежевыбрит, его гладкая смуглая кожа излучала здоровье. Он улыбнулся всем присутствующим, кивнул головой и прошествовал дальше. Сразу же началась суетливая борьба за место в свите его величества, но Букингем уже пристроился у левого локтя Карла, а Лаудердейл — у правого.

— Полагаю, — заметил Карл герцогу, — что уже завтра на галереях дворца и в городе только и будет разговоров, что я убежденный католик.

— Я уже слышал сплетни об этом, сир.

— Что ж, — пожал плечами Карл. — Если это худшее, что обо мне скажут за границей, то беспокоиться не о чем.

Надо сказать, что Карл вообще не был склонен тревожиться о том, кто и что про него говорит, он достаточно хорошо, знал свой народ и понимал, что воркотня — это национальное развлечение англичан, разновидность спорта — не более опасная, чем футбол или классическая борьба. Он прожил здесь уже почти пять лет, и медовый месяц с подданными был позади.