Джин Соул - Сапфир и золото

Менестрель ровным счётом ничего не помнил о собственной смерти. Последним его воспоминанием было лицо склонившегося над ним Дракона, печальное лицо, изуродованное внутренними страданиями. «Я болен, — вспомнил юноша, — оттого Дракон и печалится».

Слух прояснился немного, и Голденхарт расслышал хрипловатое дыхание где-то рядом. «Эмбер», — понял он. С глаз постепенно спала пелена, и менестрель с удивлением осознал, что лежит на куче золота в сокровищнице. Тело казалось чужим и бесконечно тяжёлым: он едва смог приподнять голову, прочее не слушалось. Видимо, ослаб за время болезни. Но этого хватило, чтобы увидеть Дракона: тот спал, прижавшись лицом к его коленям. «Отчего вернулось заклятье?» — поразился менестрель, заметив морщины на его лбу, и с трудом дотронулся пальцами до впалой щеки мужчины.

Эмбервинг что-то пробормотал сквозь сон. Кошмары сменились пустотой, в которую повеяло тёплым ветерком. Дракон открыл глаза, расширенные зрачки сократились до маленьких точек, потом вытянулись в две привычные стрелки. Он поднял голову и… встретился взглядом со смотрящим на него менестрелем. Голос к тому ещё не вернулся, он только шевелил губами, но совершено точно был жив: зрачки сокращались, грудь колыхалась неглубоким дыханием, от тела исходило тепло.

В первый момент Дракон опешил. О том, что произошло, пока он спал, Эмбервинг, разумеется, ничего не мог знать, но беглого взгляда хватило, чтобы понять, что эльфийский камень исчез, должно быть, выполнив своё предназначение. Но Дракон всё же основательно ущипнул себя за скулу, чтобы убедиться, что это ему не привиделось.

— Эмбер? — вполне ясно произнёс Голденхарт, не понимая, что творится с Драконом.

А тот сидел, покачиваясь, как пьяный или будто его невидимым ветром шатало, и по его щекам градом катились из глаз слёзы, падая и превращаясь в драгоценные камни.

Дракон, который в часы скорби не проронил и полслезинки, теперь сидел и плакал навзрыд… от счастья.

Эмбервинг, наказав менестрелю из башни не выходить, отправился на облёт Серой Башни: дни стояли жаркие, дождей уже несколько недель не случалось, высока была вероятность пожаров. Голденхарт, конечно же, и не думал выполнять его наказ: слишком много мыслей теснилось в голове и не давало покоя, нужно было со всеми разобраться.

Надо признать, Дракон себя странно вёл в последнее время.

Хронологической справедливости ради начать стоит с того самого момента, когда менестрель открыл глаза и обнаружил, что лежит на куче золота в сокровищнице. Как он туда попал или почему — он не помнил. Смутно помнилось, что он захворал, а Дракон взялся его лечить. Но почему вдруг сокровищница? Над этим Голденхарт долго голову ломал, пока не припомнил, что в алхимических трактатах, в которые он нос сунул ещё будучи принцем Тридевятого королевства (вроде бы прапрадед, король Ирстен, прозвищами не обделённый, всех и не перечислить, занимался алхимией, от него и осталась библиотека), золоту приписывались чудодейственные свойства. Вероятно, Дракон тоже об этом знал, потому и перенёс больного в сокровищницу. И судя по ощущениям, сработало: чувствовал себя юноша вполне сносно.

А потом Эмбервинг зажал рот обеими ладонями и заплакал превращающимися в драгоценные камни слезами. Менестрель никогда на его глазах слёз не видел, а уж о том, чтобы слёзы в алмазы превращались, так вообще только в сказках читал, но точно не драконьи слёзы, а слёзы заколдованных или, наоборот, расколдованных принцесс. Да и с чего Дракону плакать? Так возрадовался, что выздоровел менестрель? О собственных словах, что пришло время умирать, Голденхарт не помнил и теперь недоумевал, отчего Дракон так бурно реагирует на его выздоровление от какой-то несчастной простуды.

После, вытерев глаза кулаками, Дракон отнёс менестреля в чердачную комнату и заставил лечь в постель. Вот с этого момента и начались странности в Драконовом поведении.

Во-первых, выпускать юношу из башни он перестал и зорко следил, чтобы тот даже и полшага на улицу не сделал. Поначалу можно было счесть, что Эмбервинг просто хочет, чтобы юноша полностью поправился, прежде чем совершать вылазки по окрестностям. Но дни шли, а запрет Дракон не снимал, и убедить его, что выздоровел давно уже, у менестреля не получалось. Эмбервинг ничего не желал слушать. Это было странно, Голденхарт голову сломал, пытаясь догадаться о причинах, побуждающих Дракона вести себя так. Один раз ему всё же удалось переступить через порог, когда Дракон замешкался возле конюшни, но Эмбервинг тут же запихнул юношу обратно в башню и даже дверь подпёр. Менестрелю этой минуты хватило, чтобы заметить: было лето, а ведь он точно помнил, что заболел осенью. Неужто так долго болел? Верно, в беспамятстве пролежал, раз потерял счёт времени.

Второй странностью было, что Дракон перестал к нему прикасаться в известном смысле. Спали они в одной комнате, в одной постели, как и прежде, но Эмбервинг более на юношу внимания не обращал. Вот и начал Голденхарт подумывать, что устал от него Дракон, охладел к нему, а от этих мыслей на душе было неспокойно.

На то имелись у Дракона причины, но догадки менестреля были так же далеки от истины, как Нордь от Серой Башни. Причиной была найденная в библиотеке летопись, в которой вскользь упоминалось, что люди слишком слабы, чтобы вынести дракона. Вот и подумалось Эмбервингу: а что, если в недуге юноши как раз он, Дракон, и виноват — «залюбил»? Чувства из него фонтанировали, сдержать их было сложно, но ради благополучия менестреля, единственного настоящего его сокровища, Эмбервинг к тому все силы приложил, не зная, что тем самым только распаляет тревоги юноши, а стало быть — и здоровье портит: страхи да сомнения никому не на пользу!

В общем, менестрель строил предположение за предположением, извёлся весь, но как ни погляди — а всё упиралось в этот странный запрет покидать башню. Голденхарт к тому времени понял, что нахрапом с Драконом не сладить, и притворился, что смирился с вынужденным заключением: выбраться на улицу более не пытался, даже в окно не выглядывал, а всё больше сидел в библиотеке, записывая приходящие на ум строфы и складывая песни. Усыпить бдительность Дракона удалось: Эмбервинг перестал запирать дверь, когда улетал.

К слову, тут и третья странность обнаружилась: прежде Дракон обращался сразу же возле башни, а теперь уходил подальше в поля. «Странно всё это!» — заключил Голденхарт.

И вот, когда Эмбервинг улетел, а по примерным подсчётам вернуться должен был только через несколько часов, — этого времени хватило бы, чтобы быстренько сбегать в деревню и вернуться обратно, выяснив, что скрывает от него Дракон, а в том, что скрывает, юноша не сомневался, — Голденхарт накинул плащ, натянул сапоги и отправился в деревню.