Карина Демина - Охота на охотника [litres]

– Сержусь, – сказал Димитрий, присаживаясь рядом. За руку взял. Погладил осторожно, будто бы рука эта хрустальная. – Еще как сержусь. Мне стоило тебя сразу отослать, когда понял, что здесь творится. А я, дурак, играть полез. Заигрался.

– Не ты один.

– Нас это не извиняет, – он коснулся ее пальцев губами. – Холодные какие… ты знаешь, что тебе пока спать нельзя? Одной, во всяком случае.

– Не знаю.

– Вот теперь знаешь.

И сапоги скинул, залез в постель, велев:

– Подвинься.

– Ты собрался… спать? Здесь?!

Навойский кивнул и сгреб Лизавету в охапку, сказал на ухо:

– Я сказал твоей тетке, что ты моя невеста…

Теперь только бежать, в том числе и от тетки. И лучше, если за границу.

– По-моему, она обрадовалась…

Еще бы… правда, за границей Лизавету не ждут.

– И ноги у тебя тоже холодные. Когда я тебя нашел, то решил, что ты умерла. Среди мертвых и нашел, когда купол сняли и все закончилось. Я… я искал. А ты у стеночки, с теми, кого… Знаешь, я не хочу вновь пережить то же, что и тогда.

А вот у него ладони горячие.

– Мне щекотно!

– Сиди смирно… я тогда сам умер. Я так и решил, что дело доведу, найду тех, кто… а потом пулю себе… и все… глядишь, на том свете и встретились бы.

– Ты…

– Дурак, да? Это Одовецкая сказала, что ты дышишь, а Святозар про душу… и что ее вернуть надо, только как, он не знает, он умеет призывать мертвецов. И свяга отказалась. Сказала, что туда, где ты, ей ходу нет. Если бы чистая кровь, она бы попробовала, но полукровке тропа не откроется. А потом душа вернулась. Я видел. Ты открыла глаза. Ты улыбнулась. Ты сказала мне… и провалилась в сон.

– Сколько я?..

– Спала? Да уже месяц почитай…

Месяц? Так не бывает, чтобы месяц, чтобы…

– Я уже тебя целовал и целовал, а ты не просыпалась.

– Плохо старался, – буркнула Лизавета.

– Хорошо старался! Но приличия мешали.

Что-то сейчас они ему не больно-то мешают. Обнял еще, завернув в одеяло, что в кулек. И хоть ты плачь, хоть ты смейся, но…

И вправду легче.

Сердце бьется ровнее, и на душе спокойно-преспокойно, будто эти самые объятья способны защитить Лизавету от целого мира. А если самой подвинуться ближе, хотя двигаться все-таки тяжело, и голову на плече пристроить, то и того лучше…

– Я с Ламановой говорил, она сама за платье возьмется.

– Какое?

– Свадебное.

– Я еще не согласилась, между прочим!

– Куда ж ты теперь денешься? Кошку я тоже присмотрел. Полосатую. Или ты другую хотела?

Кошку?

Почему бы и нет, если полосатую. Да и какая разница, полоски на ней или там узоры цветочные, главное, чтобы мягкая и мурлыкала.

– Что тут… много погибло?

– Много, – Димитрий помрачнел разом. – Мы ждали удара. И защиту готовили. И все же надеялись, что не бал… сама понимаешь, дебютанток не спрячешь. Девочек семь. Еще одна останется калекой, и тут даже не знаешь, что хуже. Из магов многие… твой Вольтеровский до последнего барьер держал, защищая девчонок и жену…

– Она…

– Перепугалась только, но живая.

Почему-то это показалось Лизавете несправедливым.

– Ходатайствует, чтобы сына вернули ко двору и еще наградили.

– За что?!

– За дела отцовские. Его, в смысле Вольтеровского, действительно наградят. Благодаря ему многие живыми остались, а с сыном… поглядим, что там за чудо, – и князь Навойский нехорошо так улыбнулся. Сразу отчего-то вспомнилось, что в большинстве своем люди полагали его человеком жестоким. – Если вдруг, то мне всякого рода люди нужны…

Лизавета вздохнула. Девочек жаль. И не только. Всех, кто погиб, защищая…

– Напишешь? – спросил Димитрий.

– О чем?

– О Вольтеровском… только честно если. Или вот поручик Святский еще… на редкость безголовый парень был, а туда же, когда балкон рушиться стал, он камни силой скрепил, чтобы люди смогли уйти. Не на всех хватило, однако держал, пока мог. А его в спину и огнем… почти ничего от тела не осталось. Княгиня Северцева… у нас многие ее крепко недолюбливали. Умудрилась под фижмами…

– Фижмами?

– У княгиги собственные представления о красоте. Были. Она принесла два револьвера… семерых забрала с собой. Револьверы оказались… особенными. Ей голову снесли… Так напишешь?

– О бое?

– О людях. Вязельские… древний, почтенный род, гордились весьма, а нынешний глава среди дебютанток спрятался. Он все выбрать не мог, к кому примкнуть, потому и ждал. За трусость его, конечно, не похвалят, но…

Напишет.

Об этом и еще о другом, потому как погибли не только боевики, которых сражаться готовили, но и люди совершенно случайные, которые и вправду шли на бал.

– А еще газетой заниматься надо…

– Какой?

– Обыкновенной… – Димитрий потерся носом о Лизаветину шею. – Правдивой. Чтобы об империи. И вообще обо всем… хорошем и не очень. Ты же хотела писать? Вот и пиши. В свою газету оно как-то сподручней…

Может, оно и так, но что люди скажут?

С другой стороны, они все равно что-нибудь да скажут, и навряд ли доброе, стало быть, стоит ли думать про людей? Тем более она ведь сама хочет.

И газету. И кошку. И семью тоже, чтобы…

Лизавета закрыла глаза. Завтра она поговорит с Навойским серьезно, он ведь должен понимать, что у них нет будущего. Но это завтра. А сегодня можно и помечтать, представив, как оно будет. И даже не о газете, хотя Навойскому кажется, что держать газету просто. Это же работы столько, что и думать не хочется. А раз не хочется, то и не будет.

Лизавета о другом.

О доме, чтобы светлый и с теплыми полами, по которым можно ходить босиком. В нем бы пахло деревом и еще травами.

Солнце. Паркет.

Пианино… она играть не умеет, но в каждом приличном доме должно быть пианино. Или на худой конец рояль. Лучше белый. На него вазу с цветами поставить можно для пущей красоты.

Она представит и эту вазу – тетушка скажет, что это сущее варварство, полировку рояльную вазами портить, – и букет полевых цветов. Вязаные салфеточки, пускай безнадежно провинциальные, но милые.

Кошку на подоконнике. Себя.

И Навойского. В мечтах ему быть можно. С газетой вот и в домашнем простом костюме, даже в тапочках на босу ногу.

Она представит и завтрак… или обед? Ужин?

Не важно, главное, что вдвоем и… они бы говорили. Может, про театр. Или вот про перемены на южных границах, которые сулят то ли войну, то ли наоборот даже, потому как новый паша поглядывает на Запад благосклонно, а вот советники его…

Про людей. Разных. И про себя тоже…

Она заснула, провалившись в этот мягкий, уютный до невозможности сон, в котором все было настолько правильно, что выбираться из него не хотелось. А проснувшись уже ближе к полудню, долго сидела перед зеркалом, не столько собственное отражение разглядывая – а было оно не слишком хорошо, – сколько улыбаясь каким-то своим потаенным мыслям.