Татьяна Коростышевская - Огонь блаженной Серафимы

Надворная советница Попович из чародейского приказа боялась покойников. Про то все знали, поэтому разбойные приказные наблюдали действия конкурирующей службы со скрытым злорадством. Явилась, главное, фу-ты ну-ты, мундир с петличками, воротничок крахмальный, очки еще, хотя всем известно, что зрение у советницы отличное.

— Тело опознали? — спросила Евангелина Романовна, поздоровавшись и кивнув сопровождающему ее младшему чину, чтобы доставал самописец.

— Девица Бобынина, двадцати семи лет. — Сыскарь Толоконников с преувеличенной предупредительностью увлек чиновную даму поближе к трупу. — Сами убедитесь.

Попович взглянула и позеленела лицом, вызвав ожидаемое удовольствие присутствующих.

— Мы бы господ чародеев не тревожили, — продолжал Толоконников, — но…

Окончание фразы он подвесил нарочно. Чтобы помучилась чиновная барышня, чтобы все свои грешки либо огрехи припомнила.

Попович бровки над очками подняла и с нажимом переспросила:

— Но? — Повернулась к младшему чину. — Пиши, Митрофан. Протокол осмотра, дом Бобыниных на Голубой улице, седьмого серпеня утро…

— Дом-то непростой. — Толоконников воздел перст к потолку. — Чародейка неординарная здесь проживала. Почитай, что ни день, про нее газеты пишут. Давеча, к примеру, в «Пыжике» сообщали, что известные всем девицы А. и Б…

— Труп девицы, — не отвлекшись, продолжала Попович, — в двух аршинах от входной двери, головой повернут к окну, у правой руки…

Она присела, рассматривая что-то на ковре:

— …склянка с остатками мутной жидкости, судя по запаху, предположительно мышьяк.

— Очень на самоубийство похоже, — кивнул Толоконников. — Приняла девица яду, как то у столичной молодежи модно, да и упокоилась. Думала, найдут ее, красивую, в прическе да с ликом намазанным, только просчиталась. Рвало ее перед смертью, извольте посмотреть, да судорогой скорчило.

— Так отчего же тогда, Степан Андреевич, — резко спросила Попович, — вы из чародейского приказа нас затребовали? Ты, Митрофан, укажи в протоколе, что следов магического воздействия не обнаружено.

Толоконников взвился было, чтоб наглую девицу на место задвинуть, но та вдруг ахнула, еще пуще позеленев, и, встав на четвереньки у трупа, принялась елозить во рту покойницы пальцами.

— Евангелина Романовна? — Толоконникова и самого замутило. — Что вы творите?

Покойница дернулась конвульсивно, и ее вытошнило на ковер.

— Лекаря зовите, — скомандовала Попович. — Жива ваша девица Бобынина и, даст бог, до двадцати восьми годков доживет.

Уже в прихожей, безуспешно оттирая мундир от следов рвоты, надворная советница Попович задумчиво говорила приказному секретарю:

— Про то, что разбойные нынче обмишурились, мы хвастаться не должны. Ну, то есть, позлорадствуем тихонько в узком кругу, да и довольно. Надо же, так спешили нас озадачить, что в смерти пострадавшей не убедились. Какой конфуз! — Она вполне похоже изобразила жеманное хихиканье. — А вот с неординарной чародейкой, про которую газеты пишут, придется беседовать и с неординарным чародеем, про которого пока умалчивают. Во избежание и для предупреждения… Девицы А. и Б. сидели на трубе…

Мокошь-град встречал меня с неуместной торжественностью. Мне хватило бы и нарядных белоснежных сугробов, и разлапистой, украшенной фонариками ели, установленной на главном вокзале, и родной, отовсюду звучавшей речи. Но Маняша рассудила иначе.

Когда я спустилась по ступенькам из вагона первого класса, она махнула рукой, и над перроном грянула приветственная песнь, исполняемая под гитары неклюдским ансамблем.

— Ну что за дикость, — троекратно расцеловавшись с нянюшкой, пожурила я ее.

— Гуляй купечество! — ответила она и повертела меня из стороны в сторону. — Загорела как, чисто чернавка, а уж исхудала… Голодом, что ли, морили?

— Отъемся, — пообещала я. — Как без меня поживала, Мария Анисьевна? Вижу, совсем не изменилась.

— Тосковала, — Маняша поправила вдовий плат, — денечки считала до твоего возвращения. Мымра Наташка совсем прислугу заездила, как письмо от Карпа Силыча получила.

Она лихо перехватила чарочку, что вот уже несколько раз пытался поднести мне веселый неклюд, и закусила огурчиком.

— Благодарствую, человече. Теперь душевное что-нибудь исполните.

— Про багаж распорядись, — дослушав слезливый романс, попросила я, — и извозчика кликни.

Маняша распоряжалась мановениями, махнула огурчиком, и, будто по волшебству, рядом появился вокзальный служитель, махнула сызнова полной чаркой, четверо носильщиков принялись выгружать кофры с сундуками.

— Папенька велел полный гардероб заказать, — видя ее удивление, принялась я оправдываться, — не желал, чтоб его доченька в столицах немодной показалась. А с лета, представь, в женской моде кое-что изменилось.

— Барышня Абызова, — учтиво обратился вокзальный служитель, — извольте к лошадиному вагону подойти, там ваша… ваше… бесится оно…

Я отпихнула белозубого неклюда, который выводил рулады, склонившись к моему плечу, и побежала к хвосту поезда.

И нисколько оно не бесилось, оно просто не понимало, чего от него пытаются добиться эти странные людишки.

— Словами потому что разговаривать надо, — ругалась я на работников. — И ничего он на вас не бросался. Ну, ладно, бросался, от радости. А зубы скалил, потому что улыбался приветливо. А я говорю, приветливо.

Пока Маняша раздавала страдальцам денежку для поправления душевного здоровья, я взбежала по мосткам и отперла двери загончика.

— Это что за чудо-юдо? — ахнул неклюд, который, оказывается, все это время за мною следовал. — Уж точно не лошадь, я-то в лошадях понимаю.

— Это Гаврюша, — почесала я мохнатое ухо, не неклюдово, кошачье. — Гавр, скажи «здрасьте» дяденьке.

— Ав-р-р.

— Послушный мальчик. Фу! Сплюнь попону! Она грязная, опять животом маяться будешь!