Ксения Татьмянина - Ветер Безлюдья [СИ]

— Я ушла!

Куртку на плечи, пустой рюкзак на плечи, обувка, мешок с мусором до ближайшего бака, и я снова в пути по трущобной темной улице. Хотелось бы как обычно слушать музыку и не думать ни о чем, но не получалось. Наташка-потеряшка…

Одна назойливая мысль сменилась другой — а вот тетя моя, вся такая несчастная и больная, своей жизнью жила, или тоже «потеряшка»? В ответ в голову так и лезли далекие воспоминания или папины реплики на ее счет. Отец часто говорил «она заслужила», а мне хотелось с ним согласиться. Но все же я, как бы к ней ни относилась, подписала бумаги об опекунстве и ходила сюда уже пять лет.

Нет, тетя Эльса не была преступницей или сумасшедшей. Она была «Стрекозой» из бессмертной басни.

Мне рассказывал об этом отец: они родились прямо в миллениум, в двухтысячном, близнецы — Лизонька и Алешка. Один в один кареглазые и рыжие. Он серьезный, рассудительный и целеустремленный, а она взбалмошная, легкомысленная и ленивая. Энергии у обоих было много, только Алексей, мой папа, умел ее направлять в нужное русло, а Лиза разбрызгивала ее, как фонтан, во все стороны. Настоящие «Стрекоза и Муравей». Их родители не могли нарадоваться на сыновьи успехи, — он сам хорошо учился, поступил, строил карьеру. Надежно встал на ноги, живя отдельно и самостоятельно с семнадцати лет. А вот дочкина легкость бытия волновала с каждым годом сильнее, ведь та не стремилась ни хорошо закончить школу, ни получать профессию, ни работать. Все мечтала о чем-то. Работать, все же, устраивалась, но очень ненадолго — больше четырех-пяти месяцев не выдерживала. И год-полтора-два снова каникулы.

Как еще мне рассказывал отец, а всю историю я знала с его слов, Лиза пленяла своей энергией, и все, кто с ней сталкивался, отмечали это. Она была, как беззаботный ребенок, поэтому с ней так хорошо и весело летело время. И родители души в ней не чаяли, и брат ее очень любил. А потом грянули перемены.

По стране прокатились реформы — пенсионная и образования. Учиться очно в ВУЗах и тех. институтах смогли лишь те, кто мог выложить круглую сумму, редкий случай — гос. стипендия для незаурядных, умных и очень талантливых. Пенсии и пособия отменили совсем, обеспечение пожилых возложили на их детей в обязательном порядке, и на других родственников, если детей нет. Но в последнем случае это было не обязательно. Братья, тети, племянники и прочие — могли вполне законно оставить старика или инвалида в приюте, и все. И получалось — не родишь, нет тебе и достойного будущего.

Отчего-то вспыхнула антиславянизация. Ярче всего это проявилось в тотальном отказе от имен и смене их на любые производные — так Алексей и Лиза превратились в Алексиса и Эльсу.

Время, во всех отношениях, стало тяжелым. И отец рассказывал, и сама потом хроники читала. Коллапс с экономикой, рабочими местами, митинги, политические аресты, переоценка культурных ценностей. Как раз в эти годы в дтп погиб их отец, а в сороковых умерла от рака мама, — мои бабушка с дедушкой, и Эльса, такая выросшая, но маленькая Лизонька, осталась без поддержки. Утрата родителей была тяжелой сама по себе, но для нее это была в прямом смысле потеря кормильцев. Не смотря на то, что брат и сестра с возрастом все реже и реже общались, связь между ними оставалась. И отец настолько внутренне тосковал по ней, что когда он женился и в свои тридцать восемь стал отцом, то дочь, меня, назвал Эльсой. Так что я — ее тезка.

Период упадка для нее начался в конце сороковых. Безработица и безденежье. Брат помогал сначала тем, что устраивал по знакомству на работу, а после и не по знакомству, а хоть кем и куда, но многие рабочие места, не требующие квалификации, отмирали из-за развития технологий. Только что бы ни случалось, Эльса в первую очередь не хотела работать, быть занятой, иметь обязательства. Она клянчила деньги у брата на содержание потому, что он ее брат и других родственников не было. Тот давал, конечно, сколько мог, ставил условия, ультиматумы, тоже давил на чувства.

И все в один момент закончилось, он взял и прекратил перечисления. Случился страшный скандал, который я, не смотря на малолетство, запомнила. Мне исполнилось шесть, как раз в день рождения пришла тетя, а ушла с криком и слезами.

Через два года после этой ссоры и ее изгнания началась реновация, старый Сиверск отмирал и пустел, квартиры в нем дешевели и дешевели, жители мигрировали в мегаполис. С шестидесятого года трущобы официально стали трущобами, и тетя, как и очень многие одинокие и бедные, дотянула неизвестно какими силами до семидесятого года. В приют ее забрали уже больной полиартритом. Отец, если и вспоминал о ней, то очень редко. Я лишь знала о ее существовании, но за всю взрослую жизнь и в голову не приходило поискать родственницу, тем более, что папа описывал Эльсу не самыми приятными красками. А тут вдруг пришла бумага — есть ли добровольцы на опекунство такой-то? Самым близким был отец, но он не захотел ее хоть раз увидеть, не то, что заботиться. А я, наоборот, решила съездить и посмотреть…

Задумавшись о том, как печально сложилась судьба старухи, я воспринимала музыку фоном и вскоре не смогла ее вытерпеть — так она шла в разрез с мыслями. В итоге отключила плеер и вытащила наушники. Пошла как есть.

Сколько их там, в жилых островках мертвого города? И каждый не думал, в страшном сне не видел, что придет к такому. Запертые в квартирах, как в клетках, больные и старые. Кто-то успевал побывать в приюте, прежде чем родня забирала, а кто-то попадал сюда сразу. Очень мало счастливчиков оставалось жить вместе с родными в полихаусах.

Я встряхнула головой и ненадолго остановилась. Сегодня как-то особенно накатила непонятная тоска… И еще это метро, явление чужих мыслей, пугающее своей необъяснимостью. Готова была точно также воскликнуть, как незнакомая Наталья: «…что вдруг стряслось за последние две недели? Откуда эта тревога?». Это почти про меня. Неспокойно на сердце, муторно, будто радар включился…

— Нюф! Отдай газету, это тебе не палочка!

Голос раздался из арки, а за ним, спустя секунды, собачье гулкое «Гха-а-ав!». Остановилась я напротив дома, который звался «великой стеной», таких стояло несколько в трущобах, — длиннее всех прочих, на тридцать подъездов со сквозными проходными арками. И до той, откуда послышались звуки, мне не хватило несколько шагов.

Но дело в том, что дом опечатан, арки закрыты воротами-жалюзи с двух сторон. Мой освещенный путь вел по одной стороне тротуара, а «великая стена» уже стояла в темноте, через параллельную пешеходную дорогу и участок пустого газона. Но я рассмотрела, что арка была темной, а не с белым щитом ворот. Превратившись в слух я медленнее обычного прошла вперед, пытаясь понять, что там происходит.