Василий Криптонов - Палач, скрипачка и дракон

— Это ты как будто выругалась неприлично и непонятно одновременно, — восхитился Рокко. — Запишешь потом? Я так обзываться буду.

— Совсем не смешно, синьор Алгиси! — нахмурилась Лиза.

— Вот уж — да, — кивнул Рокко. — Ни капли смеха, слезы одни. Эх… Ну и чего мне теперь с тобой делать? Я ж за порошком лететь хотел, Рику вызволять. Тут тебя не оставлю, с собой не потащу. Беги-ка к Моттоле своей, пусть разбирается, чего он там, в заклинании, не так сказал. Скажи ему, пусть не грустит, сегодня все косорезят, день такой, видать.

Он встал, устремляя через окно на улицу взгляд человека, мысленно уже находящегося в пути.

— Постой, — подскочила Лиза. — Рику вызволять? А что с ней? Разве она не замужем за Гиацинто?

— Не, — отмахнулся Рокко. — От этой беды ее Дио миловал. Он ей другую подогнал.

И Рокко вкратце рассказал сестре Руффини о постигших Энрику бедствиях. Под конец рассказа побледнели оба.

— Бедняжка! — выдохнула Лиза.

— Дурак! — простонал, схватившись за голову, Рокко. — Аргенто меня точно в выгребной яме утопит.

— Что? Что случилось? — заволновалась Лиза, подскочив к нему.

— Что случилось… Ясно теперь, почему ты здесь. Волшебство — оно ведь как вино игристое. А тряханул я неслабо. К тому же как раз в то время, когда Фабиано тебя пытался перекинуть. И — да, поздравляю, сестра. Вы около часа без памяти пребывали в самой, что ни на есть, преисподней. Великая удача, что вас, в конце концов, вынесло хотя бы сюда.

Энрика хотела сама унести тазик с остывшей водой, но Ева ей не позволила.

— Сиди, отдыхай. А мы пока сыночка приведем.

Она и сидела, отдыхала, глядя то в камин, то на скрипку, то на Норберта, который все пил и пил из своей бездонной кружки. В голове приятно шумело от глинтвейна, по телу разливалось тепло и приятная истома. Ноги еще побаливали, но — терпимо.

Вот-вот приведут жениха. Человека, который будет рядом с ней вечно. Энрика лениво перебирала в голове законы Дио, касающиеся супружеской жизни. Супруги должны жить в одном доме, спать в одной постели, завести хотя бы одного ребенка или, по крайней мере, пытаться, моля Дио о снисхождении… И все это — с каким-то «дурачком», как его Ева назвала. Не лучше ли — смерть, чем весь этот позор и ужас?

Нет! Энрика сжала кулаки. Смерть не может быть лучше. В жизни всегда будут шансы и возможности, в смерти не будет ничего. Пусть такое испытание приготовила ей судьба — она выдержит с честью.

Возбужденная, Энрика вскочила с места, закружилась по залу. Подбежала к стене со скрипкой. Настоящая, старинная, видно, что большим мастером сработана. И смычок тут же, незаметный в полумраке, висит чуть выше.

Не подумав даже спросить позволения, Энрика взяла инструмент. Кто в здравом уме встанет между скрипачкой и скрипкой? Они созданы друг для друга!

Смычок коснулся струн. Звук вышел грязноватым, и Энрика немного подстроила скрипку. Попробовала еще — идеально. Глубоко вдохнув, закрыла глаза и начала играть. Не ту дикую мелодию, которой встречала последнее утро своей прежней жизни. Нынешняя музыка лилась тяжело и тягуче, будто напоенное медом вино. Текла как слезы из упрямых, не умеющих плакать глаз. Реквием Энрики Маззарини. Прощание. Отходная молитва.

Хотелось длить этот крохотный концерт вечность. В музыке, даже такой заунывной, временно исчезали все беды и тревоги, и если Энрика и плакала, играя, то плакала она от того, как прекрасно звучит инструмент, а вовсе не из-за своей уничтоженной жизни.

Быть может, ради этих мгновений она и жила. Растворялась в музыке. Не было ни ее самой, ни скрипки, ни смычка — только невероятный мир, состоящий из звуков. И звуки плыли, подчиняясь ее воле. Да, именно так: воля и звук. Вот он, идеальный мир. Ничего другого не нужно. И если бы можно было остаться там навсегда…

Но у всякой мелодии есть конец, если это, конечно, не бесконечная развлекательная чепуха, которую пиликают на пирушках. Пиликали, — поправилась Энрика. Слава Фабиано, теперь ни пирушек в Вирту, ни пиликаний.

Она опустила смычок и открыла глаза. Все та же унылая стена с бумажками и картинками. Все тот же страх в душе и покалывание в ногах. Чудесная сила глинтвейна закончилась, и Энрика почувствовала себя опустошенной.

Хлопают. Энрика вздрогнула, повернулась. Хлопал Норберт, ради такого случая отпустивший кружку. Хлопали стоящие поодаль Ульрих и Ева. Хлопал и кто-то еще, кого они привели с собой. Сгорбившаяся тень, лица которой Энрика пока не могла разобрать.

— Великолепно! — воскликнул Норберт. — Браво! Потрясающая наглость! Этой скрипки лет сто не касался ни один человек, с тех пор как умер Тристан Лилиенталь.

— Кто такой Тристан Лилиенталь? — спросила Энрика.

— О! Величайший скрипач. А это — его первая скрипка, которую он подарил хозяину сего замечательного кабака за то, что тот смилостивился над ним и накормил. Тристан тогда голодал и скитался, и нашел приют в Ластере. Да как ты могла о нем не слышать? Его именем названа филармония!

— Филармония? — Это слово Энрика знала. Так называлось что-то вроде рая земного для музыкантов. Далекое и мифическое место.

— Ну да, — продолжал Норберт. — Та самая, где конкурс.

— Конкурс?

— Да прочитай ты, чего на стенке-то прикноплено!

Энрика повернулась к стене. Прямо под тем местом, где висела скрипка, была пришпилена самая большая и свежая бумага.

«Ежегодный конкурс-концерт имени Тристана Лилиенталя! — гласила она . — Представление начнется в десять часов новогоднего вечера, до сего момента продлится регистрация участников. Желающих попытать свои силы просим явиться в филармонию с готовой программой (одна соната, концерт или сюита — по желанию) и рекомендацией от музыкального училища. Главный приз — сто тысяч крон».

— Но тебе не победить, — прервал чтение Норберт и отвратительно хлюпнул из кружки.

— Это еще почему?! — немедленно взвилась Энрика.

— Потому что ты, когда играешь, зажмуриваешься.

В таком ее никто еще не обвинял. Энрика привыкла сражаться с чудовищным гнетом церкви, с пренебрежительным отношением к своему призванию, с открытой ненавистью к себе лично. И сейчас она осеклась, хлопая глазами на Норберта, который, хлебнув еще раз, снизошел до объяснений:

— Музыкант, если глаза ужмуривает, он мира не видит, людей не видит. Играет сам себя и для себя. Ну, одному такое понравится, ну, другому. А конкурс тебе не выиграть. Прослушивание — и то не пройдешь. Вот попомни мое слово.

— Много вы понимаете! — возмутилась Энрика. — Да музыка — это… Это и есть самое глубинное самовыражение! Это — душа, положенная на нотный стан, распятая на нем, как…

— И чего? — Норберт протяжно зевнул. — Думаешь, такая у тебя прекрасная, да интересная душа, чтобы целый мир заворожить? И не мечтай! Мелкая у тебя душонка и — мелочная. Ни широты в ней, ни глубины нету. Всей радости, что пиликать научилась, да дерзить. В Вирте-то много женихов под окнами толпилось? Али полтора штуки, и те — за интересом?