Джина Шэй - Дьявол на испытательном сроке [СИ]

— Ну, вроде бы да… — ухмылка просто не сходит с лица Джона, ему, кажется, безумно весело, — что, боишься, что девушка увидит тебя в пижаме и расхочет? Отличный, кстати, вариант, я обязательно утешу её разочарование.

Подушкой можно швырнуть несильно. Но на кой черт нужны вообще мышцы исчадия ада? Поэтому Джону в лицо снаряд посылается со всей максимально возможной «нежностью». Ему, кажется, это нипочем, потому что смеяться он не прекращает и даже подушку бросает прямо в руки.

Не то чтобы Генрих боялся, что его увидят в пижаме, но показаться перед Агатой развалиной, которая охает от каждого лишнего движения, не хочется совершенно. Пресловутая высокая регенерация демонов, где же ты? Да и как, как вообще с Агатой заговорить? Все так запуталось, столько всего случилось…

В задумчивости Генрих ерошит волосы и проходится по ним пальцами от виска до затылка и… замирает…

Поворачивается к Джону. Кажется, выглядит он чрезвычайно опешившим, потому что серафим снова фыркает.

— Я уж думал, ты не заметишь, — улыбается он.

— Давно это?

— Они рассыпались пеплом во время того, как мы перетаскивали тебя в Лазарет. Хочешь, я тебя поздравлю, что ты теперь внешне — не рогоносец?

Джона хочется пришибить. Не до конца. Дать ему оправиться и пришибить еще раз.

И все же факт того, что рога — самая первая демоническая метка, которую получает злоупотребляющий грешник, — теперь на голове Генриха отсутствуют — довольно непривычен. Только сейчас Генрих понимает, что да, дышится и вправду легче, запахи по-прежнему сильные, но искушают меньше. Чуть меньше. Просто он не обратил на это внимание. Так, а другие метки?

Нет, боевая форма отзывается, материализуется чешуя на коже, вытягиваются и набухают мышцы, растут, утолщаются и кривятся когти.

К слову, в демонической форме рога по-прежнему присутствуют, но их удается рассеять.

— Это все какой-то сюрреализм, — отстраненно произносит Генрих, пытаясь на чем-то сфокусироваться.

— Сюрреализм, это демон-Орудие, — пожимает плечами Джон, — после этого выгорание меток — самое неудивительное событие в мире, как я думаю. Тем более всего одной метки…

Агата влетает в комнату как вихрь, неожиданно, едва ли не врезавшись всем телом в дверь с внешней стороны, даже не рассеяв крылья. Влетает и замирает, вцепившись в дверную ручку, а с улицы несет холодным ночным воздухом. Впрочем, это неважно. Вряд ли сейчас вообще что-то в мире имеет хоть какое-нибудь значение. Заметить хоть что-то, кроме Агаты, Генрих сейчас не в силах.

Мир боится лишний раз вдохнуть, чтобы не разрушить этот душераздирающий момент. Очнулся! Генри очнулся! Это действительно правда. Не шутка. Хотя вряд ли бы Джон так жестоко над ней подшутил Агате хочется молнией броситься к Генри, хочется вцепиться в его плечи, лишь бы убедиться, что он — не мираж, не сон, подкинутый измученным сознанием.

Чьи-то руки подталкивают её в спину к постели Генри. Агата торопливо оборачивается и встречается взглядом с Джоном. Удивительно невозмутимым, даже слегка снисходительным. Он ничего не говорит, лишь молча улыбается, а затем выходит на взлетную площадку, закрывая за собой дверь.

— Ты не хочешь подойти? — Генри не дает тишине их опутать в свою липкую паутину нерешительности. Улыбается. Широко, открыто. Так, что душа Агаты радостно подпрыгивает, потому что до этого долгие недели она видела это лицо таким неживым, таким пустым… Кажется, что вокруг была лишь кромешная серая мгла, и вот она торопливо отступает от одной лишь его улыбки.

— Хочу, — едва слышно произносит Агата. Да. И хочется — и страшно, что сделав хоть один шаг, она нарушит этот странный, но такой потрясающий сон. Ужасно сложно поверить, что он все-таки тут, что не нужно терпеть бесконечную вечность, чтобы дождаться его пробуждения.

— Тогда… — Генри красноречиво касается ладонью края постели, и кажется, даже приглашение на бал в высшем свете не стало бы для Агаты большей честью. За последние недели она немало наслушалась речей про его самопожертвование, его вклад в победу над Фоксом. Артур выговаривал это все Анджеле, будто пытаясь донести до неё что-то, но налипало и на Агату. Раньше Генри был просто до невозможности несносным, умопомрачительным мужчиной, у которого без особого труда получилось вскружить Агате голову. Сейчас же он стал еще и Орудием Небес, да еще и с боевыми заслугами, едва ли не героем… Нет, однозначно — героем. Какие тут вообще могут быть сомнения?

Она думает не о том. Совершенно не о том. Генри хочет, чтобы Агата села с ним рядом. И ей нужно пересечь комнату и сделать уже то, что он хочет — потому что она этого хочет ничуть не меньше. Кажется, душа не может замирать сильнее, но с каждым сделанным Агатой шагом её чувства все сильнее перехватывают дыхание, намекая, что оно как раз лишнее, сейчас дышать так не к месту…

Что ей ему сказать? Стоит ли говорить о том, что каждый час без него казался насквозь мертвым, невыносимым настолько, что покуда он там, в смертном мире, занимался делом, ей хотелось сорваться, провалиться в грех, одемонеть самой — найти его и быть с ним уже как демон. Пусть не на равных, пусть не шло бы никакой речи о чувствах, лишь о похоти, но Агта была бы рядом с Генри.

Первое, что делает Генри, когда она садится рядом, — сжимает её ладонь, подается Агате навстречу, сводя расстояние между ними на нет. Нет, он не делает ничего больше, лишь только соприкасается с её лбом своим, пристально смотрит ей в глаза и молчит, а Агата чувствует, как тает, стремительно тает от одного только его негромкого дыхания, от этой совершенно недвусмысленной близости, от возможности глядеть в его янтарные глаза и даже видеть в их глубине однозначную теплоту.

— Генри…

Он останавливает попытку заговорить в самом её начале одним лишь выражением глаз.

— Сначала я, — произносит он, чуть отстраняясь. Впрочем, сам Генри говорить не торопится, лишь смотрит на неё, и кажется, будто своим взглядом он нежно касается даже не кожи Агаты, а её скрутившейся в узел души. И душа вздрагивает и льнет, тянется к нему навстречу.

— Глупо вышло, да? — тихо спрашивает Генри, и Агата чуть вздрагивает. Да, Джон говорил, что Генри в курсе, и тем не менее лицо сразу вспыхивает, покрывается красными пятнами. До сих пор сложно принять, что она не виновата в случившемся. Кажется, что виновата. Ужасно виновата.

— Тише, тише, птичка, — Генри осторожно тянет её к себе, и Агата смущенно опускает глаза, поняв, что, кажется, он снова чует, как её кроет.

— Прости меня, — наскрести смелости на эту фразу было сложно. Но все же Агата её произносит, прижимаясь щекой к груди Генри, к его гулко стучащему сердцу. И ей становится чуточку легче от того, что она это все-таки сказала.