Джина Шэй - Дьявол на испытательном сроке [СИ]

— Безумно, — торопливо рвется с губ, и она не жалеет о сказанном ни секунды. Хотя одного этого слова и кажется чертовски мало. Но Генри — её невозможный Генри — вопреки этому прижимает её к себе настолько крепко, что ей почти что больно, и утыкается в её шею горячими губами.

Когда Генри возвращается со смены в смертном мире, вся её маленькая квартирка уже пропахла растворителем и масляными красками. Впрочем, это ничего, не в первый раз, он уже привык. Он частенько возвращается позже неё, а когда делишь бессмертие с художницей — к таким мелочам, как запахи красок, привыкаешь. Спасибо, что карандаши в постели не находятся.

Агата его не слышит. Сидит себе у мольберта и ткет картину из лоскутков пятнышек масла. Волосы подобраны в узел, она всегда так делает, когда возится с красками. Открытая, заманчивая, красивая шея так и манит подкрасться к Агате со спины, опустить тяжелые руки на плечи, уткнуться носом в нежную кожу. Генри обожает такие моменты. От её кожи пахнет все тем же, таким привычным липовым медом, сладко, настолько, что язык пытается прилипнуть к небу.

— Генри… — с легким недовольством вздыхает Агата — он подтолкнул её руку, и мазок краски лег не туда.

— М? — сколько дней они вместе? Сколько месяцев? Там, на кресте, он считал едва ли не секунды, сейчас — забывает, какой месяц на дворе, и о смене сезонов догадывается лишь потому, что меняются места встречи с «паствой». Неважно, который это день, главное, что он вновь пришел домой, и здесь есть она.

Агата оставляет тщетные попытки поправить огрех — поди-ка сосредоточься, пока по коже шеи скользят его губы, оставляя на ней поцелуи как невидимые подписи. Поворачивается, подставляется под его губы.

Черт его знает, какой это поцелуй. Тысячный, десятитысячный, миллионный? Не важно. Каждый раз он целует её как в первый, жадно, смакуя, наслаждаясь сладостью её губ будто по-новому. И сходит с ума от одного лишь её трепета, от нежности, с которой она ему отвечает. Он боится дышать лишний раз, лишь бы не уловить лишней эмоции, сперва пытается угадать, что она чувствует, лишь потом вдыхает и сравнивает ответы.

Когда она рисует, она часто надевает просторный джемпер, и Генри это тоже очень нравится, потому что именно этот предмет одежды легко спустить с плеча и нежно рисовать узоры на ключицах самыми кончиками пальцев, пока его губы невесомо целуют её щеки, веки с дрожащими как крылья бабочки ресницами, улыбающиеся губы. Она разрешает ему себя целовать, он — разрешает ей себя касаться.

Жадные пальцы расстегивают уже последнюю пуговицу на его рубашке. Еще чуть-чуть, и его кожа будет пылать от её прикосновений. Еще чуть-чуть, и мир закружится в карусели невыносимо яркого удовольствия.

В Агате заключена какая-то необыкновенная магия, потому что да, уже минуло множество дней, кажется, они уже даже сложились в сумме в очень приличный срок, но упоения ею в нем не убавилось ни на грамм. Мир по-прежнему истаивает, стоит только прикоснуться к её губам, мир по-прежнему плавится, стоит только её пальцам впиться в его спину. Нет ни одной больше женщины в его мире, нет для неё других мужчин.

Её стол для рисования — священный алтарь искусства. Использовать его для «страстных» целей строго запрещено, хотя и регулярно Генри этим искушается. Наверное, настанет миг, когда она согласится, когда он упросит её разрешить ему прикоснуться к её краскам и расписать её тело цветными узорами. Нет, не для красоты, ей это не нужно, она и так восхитительна, но идея кажется весьма интересной. Он бы примерил на неё этот «наряд». Впрочем, ладно, сегодня они обойдутся без красок. И без стола.

Агата лишь сдавленно ахает, когда Генри прижимает её к стене, запуская руку в расстегнутые брючки.

Она не остывает. Будто бы вовсе не устает, всегда заходится от его желания или заражает его своим собственным, будто бы она настроена специально для него, будто и не может быть иначе.

— Я соскучился, — тихо шепчет Генри, погружаясь пальцами в её влажный жар, а Агата тихонько покусывает губы.

— Да я вижу, — выдыхает она. Ей не хватает дыхания. Ну еще бы — он же знает, что делает, он же знает, как доставить ей максимальное удовольствие. Он все её тело, кажется, выучил, каждую чувствительную точку.

Сегодня в принципе удачный вечер — сегодня никто из её подопечных, которых стало еще больше, чем было, не явился, чтобы выговориться, чтобы компанией и болтовней его удержали на краешке. Такие случаи, увы, не редкие. Хотя и в них Генри находит не меньшее удовольствие, чем сейчас, надавливая пальцем на клитор Агаты, ритмично, в ритме её пульса, испытывая острое удовлетворение от того, как она захлебывается от острого наслаждения. Он, пожалуй, никогда не отвыкнет подобным образом удовлетворять самолюбие. Он чертовски доволен, что может заставить её корчиться от удовольствия столь нехитрыми методами.

Когда они успевают преодолеть несколько шагов, что отделяли их от постели? Казалось, вот только что не расплетали объятий, не размыкали губ, будто кружились в страстном, слишком откровенном вальсе, — и вот уже простыни подставляют для Генриха и Агаты свои нежные объятия.

У Генри появилось много вредных привычек за все это время.

Самая вредная — по утрам притворяться спящим, давая Агате возможность его разбудить осторожными касаниями. Она любит целовать оставленные собственными же ногтями почти зажившие царапины на его спине. А от тонких пальцев, что выводили на его животе спирали и спускались все ниже и ниже, к паху, мурашки по коже блуждали огромными стаями, и от того еще прекрасней было расслабленно мычать и изображать себя невыспавшимся и «ненастроенным». Агата этому представлению уже давно не верит, это видно всякий раз в её лукавых глазищах цвета вошедшей в самый сок весны. Но ей эта игра нравится и самой.

Под тонким джемпером — ничего, лишь её голая кожа, от прикосновения к которой пальцы покалывает от удовольствия. Животик, нежный, мягкий. Маленькие розовые жемчужины сосков, к которым так и тянутся губы и язык. Он любит доводить её до исступления, просто обожает, когда она выкипает в нетерпеливой жажде по нему. Когда и она чувствует степень его голода по ней.

— Генри, — тихонько шепчет она. Его имя — как мольба, исступленная, измученная, которой невозможно отказать. Его имя — как крик её удовольствия, подлинное доказательство, что у неё нет в мыслях больше никого другого. Её оружие — его имя на её же губах. До чего упоительно быть не Генрихом, не Хартманом, не Орудием Небес, — а именно Генри, именно для неё. Пусть так его сейчас зовут многие. Все равно только она зовет его по-особенному, как никто другой. И относится она к нему — особенно.