Мари Явь - Атомное комбо

— Все говорят «потом». А я только сейчас молодая! Я сейчас жить хочу! — громче всех причитала та самая Нора. — Потом? Кто сейчас думает о будущем? О нравственности? Война кругом, девочки!

Они наряжались, украшались, напомаживались, выставляя напоказ ту самую красоту, которую так старательно прятали женщины в Раче. Привычные мелочи из далёкой мирной жизни вселяли в них силы. А что я могла сделать для улучшения своего внешнего вида? Только если голову помыть.

«Умоляю», — писал Ранди: «Отрасти волосы. Не могу больше смотреть на бритые затылки».

И я отрастила, несмотря на то, что неудобно и страшно. Воспоминания о том, как этот благородный оттенок сиял в лучах весеннего солнца, когда мы закапывали снятых с фонарей дваждырождённых, были ещё мучительно свежи. Когда я смотрела в зеркало и замечала выбившуюся из-под косынки прядь, меня начинало тошнить. Я думала о тех повешенных, о маме, потом о Дагере, и, наконец, о полубрате… О полубрате с некоторых пор особенно часто.

Через полгода после нашего разговора с полковником Вольстером мне, как единственному уцелевшему члену семьи Палмер, в торжественной обстановке вручили присвоенный Свену орден. В двух словах, ославили на весь госпиталь. Медсёстры и врачи аплодировали стоя, они же организовали какое-то музыкальное сопровождение, стол. Были там даже журналист с фотографом.

— Какая семья! Родители в вас воспитывали патриотический дух с самого детства? Свен Палмер сражался даже после того, как получил приказ об отступлении. Он погиб вместе со своим взводом, — надиктовывал сам себе военкор, изредка поглядывая на меня. — А его сестра… Нет, его малолетняя сестра, пережив оккупацию Рачи, сейчас работает в госпитале наравне со взрослыми. — Репортёр на минуту задумался, постукивая механическим пером по замызганному блокноту. — Мне всего лишь двенадцать, говорит Памела Палмер, но я намерена пойти на фронт, несмотря на свой возраст.

— Мне четырнадцать.

— Хочу отомстить за погибших родителей и стать достойной брата, — закончил бормотанием он, повернувшись к фотографу. — Щёлкни пару раз.

— Так это… может, ей платье какое организовать? — предложил кто-то из санитарок.

— Нет, так достовернее. Патриотичнее, — ответил репортёр, но я всё-таки поправила измятый, застиранный халат. — Фото будет до пояса. Только косынку сними.

— А может лучше пусть так? — предложил фотограф, критически меня оглядывая. — В косынке хоть понятно, что девчонка.

— Нет. Нужно, чтобы были видны волосы. Нам важно показать, что даже дваждырождённые вносят свой вклад в победу нашей великой армии, а не отсиживаются в стороне, как принято считать.

Даже дваждырождённые? «Даже»! Вот умора.

Они быстро уехали, оставив после своего визита неприятный осадок в душе: эта неуместная шумиха, поздравления, музыка, аплодисменты, стол… Как свадебный марш на похоронах. После этого случая пациенты из числа солдат смотрели на меня косо. У одного руки нет, у другого — ноги, но они живые! живые герои. А орден дали мёртвому, и то не потому, что умер, а потому что — элита. Социальное неравенство с войной не ушло, а, как будто, ещё более обозначилось.

Конечно, я рассказала Ранди о случившемся в письме. Свен — герой, и доказательство этого я храню у сердца. Он так прекрасен, этот орден — золотой с алым, два скрещённых меча на фоне солнца, бордовая колодка с булавкой на обратной стороне. Если полубрат и мечтал получить статус кавалера, то это в большей степени относилось к этому ордену, нежели к хорошенькой девушке.

Ответа от Ранди пришлось ждать почти два месяца. Забыл? Умер? Долгожданный конверт я распечатывала с ужасом.

«Увидел твою фотографию в газете. Нет, нам не доставляют сюда свежую прессу, так что не спрашивай, у кого я её позаимствовал. Впервые за эти месяцы я понял, чего хочу, и это опять связано с тобой. Я вырезал эту фотографию. Но на гауптвахту меня посадили не за это. За драку. Прости. Я ещё в поезде решил, что выполню всё в лучшем виде. Если ты хочешь этого? Ты ведь никогда ни о чём меня не просила так, как в тот раз. Это было на самом деле важно для тебя, и я поклялся, что стану тем, кем должен стать. Пусть даже это не так просто… Я слышу приказы. Я понимаю их. Я должен их выполнять. Моё мнение о человеке, которые эти приказы отдаёт, не играет никакой роли. Это сложнее всего: быть покорным почти каждому встречному здесь. Как это связано с арестом? Я смотрел на твою фотографию. Хотел тайком, но не вышло. Меня заметил один из тех, кто отвечает за нашу боевую подготовку, и сказал… он сказал мерзость о тебе, Пэм. Я впервые в жизни услышал , как другой человек отзывается о тебе плохо. Он преподавал нам самооборону, у него должен был быть богатый опыт, много сражений за спиной… Я едва не убил его. Не знаю, что было бы, если б убил. Был допрос, спрашивали «почему?». А я не мог вот так просто объяснить. «Потому что это фотография моей… моей… моей…». Я никогда не смогу найти нужное слово. Получил три недели карцера. Фотографию отобрали. Пришлёшь ещё одну? Какая же ты красивая…»

Каждое письмо я перечитывала трижды, но это — десять, пятнадцать, бесчисленное количество раз. Ранди напал на контроллера, на своего учителя, на того, кто старше возрастом и званием? Едва не убил? А если бы убил? Если бы его сочли неадекватным, опасным? Военное положение обязывает разбираться с такими без суда и следствия. Возможно, у Ранди большой потенциал или он чем-то заинтересовал верховное командование, и поэтому с ним обошлись столь мягко.

Ставить собственную жизнь на кон из-за пары небрежных слов, боже! Ранди столько раз видел меня униженной. Было время, когда без оскорблений ко мне вообще не обращались. Атомный уже должен был смириться с мыслью, что женщина на войне подвергается двойной опасности (быть убитой, но перед этим — обесчещенной) и всегда (ненамеренно) привлекает излишнее внимание. Так почему же именно сейчас?

Это была какая-то ерунда, я понимала. Шутка. Заметив любого солдата с фотографией любой девушки, инструктор мог по-своему, по-солдатски оценить её внешние данные. Посоветовать не сохнуть по ней, потому что такие перед абы кем ноги не раздвигают. Дваждырождённая неприкасаемому не светит тем паче. И что, вообще, если приспичило передёрнуть, не мешало бы ему уединиться. Такова была норма общения в армейской среде, где дружелюбие и насмешка неотличимы по виду.

Эта выходка серьёзно усложнила жизнь Ранди в научно-тренировочном центре, но в то же время надёжно закрепила за ним прозвище «атомный» — взрывной, непредсказуемый. О том, что Ранди получил его от коменданта Хизеля и заслужил в первую очередь своим малым ростом и непрезентабельностью на фоне остальных «псов», никто бы теперь не догадался. Ранди вырос за год на пятнадцать сантиметров (каждая мелочь была задокументирована нами в письмах).