Мари Явь - Атомное комбо

Возможно, умирая, Шеви думал, что следует за своим хозяином. Но Джесс не погиб. Отделался контузией и парочкой переломов там, где полегла половина батальона.

— Отступать! — Обычно неизменно бодрый ор комбата в тот раз звучал так, словно меня и Голдфри разделял не воздух, а вода, и кто-то из нас двоих тонул. Хотя эта команда всегда давалась ему с трудом.

Вопреки приказу я, пригнувшись к земле, бежала вперёд, сопротивляясь обезумевшему людскому потоку. Мне нужно было добраться до Джесса. До живого, чтобы спасти. До мёртвого, чтобы похоронить с честью. Это уже не было обязанностью санитара-стрелка, это превратилось в долг друга, Я спотыкалась, падала, поднималась, меня сбивали с ног, я падала, поднималась, осколки секли меня дождём, я падала и вновь поднималась.

Конечно, это было саботажем, а кроме того — натуральным самоубийством. Сколько на моей памяти санитарок погибло, спасая раненых бойцов, а тогда у меня даже не было уверенности в том, что Эсно ещё можно спасти. Когда же я к нему подобралась, у меня не осталось уверенности и в том, что я сама выживу. Я истекала кровью, осколки застряли в ногах, руках и спине, превращая меня в натуральную игольницу. Я смотрела, как на нас, словно чёрная ревущая лавина, надвигалась ирдамская армия. Что это был за момент…

Вот оно. Сегодня я умру.

Я почти согласилась с этим, когда рядом со мной появился Ранди, взваливая Джесса себе на плечо, а меня хватая под мышку. Наверное, это был первый раз, когда он в самом деле спасался бегством. Раньше Атомный счёл бы это невозможно унизительным, но его гордость всегда стояла на втором месте после моей безопасности.

За тот день я теряла сознание дважды: первый раз в тот момент, когда ощутила рядом с собой твёрдость и надежность его тела, и второй раз, когда руководила погрузкой раненых.

— За неподчинение приказу командира в военное время — расстрел! — рявкнул Голдфри, появившись будто из воздуха.

После всего пережитого, я никак не могла назвать себя слабонервной, но в тот раз я грохнулась в обморок, едва он договорил. Дело не в страхе, конечно, а в усталости и потери крови. А ещё — в отчаянии: последние месяцы мы только и делали, что отступали.

Меня не расстреляли. Голдфри даже не счёл нужным устраивать показательную экзекуцию, вместо этого он отправил меня вместе с ранеными, за погрузку которых я отвечала.

За всю фронтовую жизнь меня ранили многократно, но только дважды серьёзно. Дважды я отлёживалась в тыловом госпитале, где главврачи выписывали один и тот же приговор: «непригодна для дальнейшего несения службы».

В самый первый раз я пыталась спорить, доказывая, что если я непригодна, то непригоден никто.

— Я сейчас покажу тебе снимок твоего позвоночника, — отвечал мне хирург. — А вот снимок здорового позвоночника. Видишь? Смещение, смещение, смещение, застарелый перелом. Продолжишь в том же духе — в лучшем случае останешься инвалидом на всю жизнь.

— Продолжать в том же духе, — сказала я в тот раз, — теперь уже недостаточно.

А про себя подумала: «неплохая попытка запугать человека, который должен был умереть в четыре, которого первый раз пытались убить в одиннадцать и продолжают пытаться регулярно».

Тогда мы с главврачом так и не достигли единства мнений, поэтому мне пришлось бежать из госпиталя на фронт. Теперь я даже не пыталась спорить, а с самого начала прикидывалась паинькой.

— Просто царапины, — ответила я на пристальный взгляд медсестры.

— Ага, знаем мы вас, фронтовых санитаров. У солдатика едва кишки не вываливаются, а вы — царапина. И откуда вас таких берут? — ворчала та, заматывая меня в бинты. — Ты погляди на себя! Как тебя мамка-то от себя пустила? Куда вы всё рвётесь поперёд батьки? Умереть никогда не опоздаете, сопляки!

Наверное, именно там впервые мне захотелось заплакать не от боли, а от жалости к себе. Потому что медсестра сказала «кодовое слово», на которое в Раче было наложено табу.

Мама.

Таким образом мне приходилось залечивать не только телесные раны, на которые заботливые руки медсестры наложили бинты, но и душевные — нечаянно ею растревоженные, что было тяжелее раза в два… Всё-таки, в три, ведь рядом не было Ранди. Он появился в госпитале лишь через несколько дней, не вписываясь в больничный коллектив лишь габаритами. Видок же у него был вполне соответствующий.

— Только не говори, что ты дезертировал, — выпалила я вместо приветствия.

Он, конечно, не дезертировал. Я благодаря ему едва избежала смерти, и Ранди меньше всего хотел, чтобы его старания пропали втуне. Если уж Голдфри не казнил меня за неподчинение, за дезертирство «пса» казнит точно, Атомный знал это.

— Он меня сам пнул, — ответил Ранди, демонстрируя отпускной билет. — Сказал, что от меня всё равно не будет никакого толку.

Наверное, это был один единственный раз, когда мы были солидарны с майором: Атомный в самом деле не выглядел, как человек, которому стоило доверять оружие. Голдфри оправил его проветриться и прийти в себя — это был рассудительный, а главное, милосердный поступок.

— Трое суток, — прочитала я, присвистнув. — На что планируешь потратить отпущенное время?

— На то же, на что и всегда, — ответил Ранди, присев на корточки у изголовья. — На тебя.

— Издеваешься, что ли? У нас отпуска не было год, а ты решил провести его здесь? — Я огляделась. — Здесь ведь даже хуже, чем на передовой. Там хотя бы прилично кормят и дышится куда легче.

— Хочешь выйти?

Он ещё спрашивал?!

— Знаешь, почему бы и нет? — Для такого беспечного тона я слишком поспешно откинула одеяло. — Помоги-ка мне.

Он помог мне не только встать, но и одеться. Ранди даже зашнуровал мои ботинки — сначала один, потом другой, сосредоточенно и осторожно затягивая узелки, словно это были не шнурки, а крылья бабочки. Глядя на его склонённую голову, я задумалась над тем, что с определённых пор каждое его движение выдаёт непомерное чувство ответственности. Кто взвалил на него эту ношу? Полубрат в момент прощания, когда положил руку ему на голову? Покинувший нас отец? Мрази, отнявшие у нас мать?

Вдруг его роль в моей жизни обозначилась так чётко. Не «пёс», а старший в нашей крошечной семье. Это открытие мне захотелось превратить в ритуал.

— Возьмёшь меня на ручки?

Он мог понять это как угодно: как насмешку над его чрезмерной заботливостью или как требование объятий. Но Ранди поднял меня на руки прежде всего потому, что не доверял моим ногам.

На улице было безветренно, солнечно и тихо. Назло войне цвела сирень и где-то вдалеке раздавался детский смех. Атомный остановился на крыльце, и я вдохнула полной грудью пьяный аромат цветов и молодой травы. Возвращаться обратно (в госпиталь) стало смерти подобно, и я, обняв Ранди за шею, попросила: