Оксана Демченко - Вошь на гребешке (СИ)

— Всякое железо изберет кузнеца и воина, — высказал вслух свою боль Белёк. — Иди к северному руднику одна. Нечего нам делить, да и не желаю я мечтать о том, что не мое ни по силе, ни по чести.

— Позже обсудим, — пообещала Черна, мигом выпив свою порцию через край, не студя.

И вот — обсудили... Белёк сдался нехотя, на торжище пошел нога за ногу, без радости. Он и теперь мотается за спиной вроде заплечного мешка с дикой травой: и веса нет, и помеха изрядная.

Северный рудник, если верить его виду — человек пожилой, на прибывших не глянул. Вздохнул, погладил траву, льнущую к его руке и норовящую обнять запястье. Сощурился на солнышко.

— Одна корзина не пуста, она выберет себе человека, — голос, неожиданно для столь тщедушного человека, оказался сочным и низким. — Решил я так, и будет так: думать не допущу, сразу тяните к себе, что сочтете своим. Прямо теперь!

Черна нащупала плечо Белька и рванула парня вперед, почти роняя носом в корзины, более похожие на гнезда, нескладно сплетенные из мелкого прута. Сама тоже потянулась, наклонилась, выбирая на ощупь, а глядя по-прежнему на рудника. Будто бы падая и утопая в болотной, зыбкой зелени его некрупных глаз, двумя омутами блеснувших из-под кустистых бровей. На душе сделалось тревожно, твердая почва под ногами поплыла, вынуждая сгибать колени и через силу удерживать равновесие. Рудник был — теперь Черна не сомневалась — настоящим, а вовсе не из числа селян-посыльных, в прежние годы доставлявших железо и самозабвенно игравших чужую роль.

— Все люди огороженных селений ушли с земель Хрога, — догадалась Черна.

— Слабые ушли, чужие и лишние, — безмятежно согласился рудник. — Так оно и должно, мир очищается. Как пена схлынет, так и дойдет до готовности варево нового. Скоро уже, я вижу, как бурно кипят болота.

— Но ведь они, ушедшие, и есть люди, — снова шепнула Черна, ощущая, как по спине бежит холодок. — Для кого же чистить мир?

— А я кто, по-твоему? Я коренной, а сухостой да труха пусть вымывается да в перегной уходят, в дальний, окраинный. Выбрала корзину?

Черна кивнула, плотнее сжимая ворох веток и понимая с растущим недоумением: пусто, легко, не далась в ладони вожделенная болотная кровь...

— Ковать не зазорно и сильным, и коренным, — плоская линия губ рудника треснула неловкой улыбкой. — Но кровью мира из него же вырезать жизнь — не моги, если чуешь в себе силу. Клинок он — что? Он костыль для хромых и искушение для слабых. Твой друг хромает?

Черна почувствовала, что тонет в омуте недосказанностей. Желая вырваться, она глубоко, судорожно кивнула, а когда подняла голову, рудник шагал прочь меж деревьев опушки. Под ноги ему даже в тихую хрустальную восьмицу ложились гладкие корни, а низкие кряжистые сучья виновато поджимали побеги, торя родичу удобную тропу. Словно этого мало, из-за ствола высунул длинную морду дикий буг, улыбнулся всей пастью, неумело ластясь. Со снежно-белых клыков капала слюна, бурая шкура, расчерченная заметными лишь в ярком свете дня полосами и крапинами более темного тона, терлась о кору, а мигом позже уже о руку рудника. Буг выбрался в редкую тень опушки весь, вытянулся в данные ему, могучему, полные три людских роста от носа и до основания пушистого хвоста с острыми костяными кромками. Буг припал к траве, урча и заискивающе подергивая хвостом. Рудник, кряхтя, влез на спину, сел боком, прижмурился и вроде бы задремал: его везли домой...

— Принято думать, что дикий лес опасен и... и все такое, — хрипло прошептал Белёк, не веря глазам. — Что же я только видел? Как же так?

— Давно знаю: мы, в стенах живущие, и есть дикари, — фыркнула Черна, отвернулась от леса и уставилась на корзинку, прижатую к груди приятеля. — Хоть кус велик? Не то выкую пшик. Вдруг да аккурат сегодня я научусь завидовать? Вроде самое время, мечты мои насквозь проржавели. Ну-ка дай гляну, что ты хапнул.

— Я?

Белек уронил гнездо, пискнул, поджав ушибленные пальцы левой ноги и закачался, стоя на больной правой. Пришлось Черне хватать приятеля за шиворот и поддерживать. Кажется, лишь отдышавшись и освободив руки, нащупав ушибленной ногой почву, Белёк осознал и тяжесть корзины, и свое везение, и непостижимый поворот судьбы, и почти брезгливый приговор рудника: клинок дается никчемным... Черна влепила приятелю увесистую оплеуху, обозвала пустоголовым. Велела с извинениями поднять драгоценное железо и более не ронять, тем выказывая ужасающее неуважение к крови мира. Сама она уже мчалась по торжищу, рыча на встречных, без разбора отгребая с пути всех подряд и разыскивая старшего сына покойного угольщика. Полученную из рук болотного человека руду важно до заката согреть и размягчить, перелить в новую форму, покуда она помнит волю отдавшего дар — и удачу принявшего. Для ковки требуется свежий летний уголь, выжженный из корней здешнего леса, родного для Белька.

Суета важных дел и сопутствующих им пустых мелочей закрутилась вьюном осенних листьев, подхваченных ветром, запестрила в глазах, мешая учесть время, обманывая усталость и отгоняя мысли.

Лишь в кузне Черна очухалась вполне надежно. Она стояла с малым молоточком в руке, полная усталости и покоя дела, свершенного должным образом. Старший сын угольщика хмурил широкие брови, уверенно целя тяжелым молотом туда, куда указал малый, серебряно-звонкий. Сероглазый пацан — младший мужчина в семье угольщика — сопел и старательно подбрасывал уголь. Белек бестолково метался вдоль стены, от волнения едва помня себя и исполняя лишь прямые указания, простейшие: раздуть меха или подтащить новую корзину. Вечер, будто сговорившись с людьми, разогнал самые малые облака и усердно ворошил закатное кострище, поддерживая тление света, позволяющее завершить дело ковки без нарушения древних заветов.

— Исполнено? — негромко пробасил угольщик, и Черна впервые сообразила, что теперь его надо звать именно так, по смерти отца старший сын законно унаследовал дело. Если припомнить, так и прежде с сухостоем ходил говорить он, прихватив меньшого брата, пока отец суетился и готовил яму для работы. Угольщик вздохнул и улыбнулся. — А ведь так и есть, управились мы.

— Еще нет, — коротко возразила Черна, откладывая молоточек.

Пот застил взгляд и мешал рассмотреть буро-пепельный клинок. Ладный, не особенно длинный и достаточно узкий, нарядно обтянутый плетением узора. Лишь настоящее живое оружие само избирает рисунок шкуры. Кровь мира самовольна и капризна в работе: или охотно принимает форму, согласившись стать частью человека, или исходит на упомянутый Черной еще на торжище "пшик", выковываясь в сплошную окалину и ломкий, неделовой металл. Клинок этого дня был хорош собою без броскости и глупого блеска. Он еще хранил жар, но уже отказывался менять форму.