Яся Белая - Отправляемся в полдень

– Всякий стыд потеряла, убогая? – не унимается тётка. – Сбежать решила. Позорить меня вздумала?!

– Извините, – выдавливаю я, зубы стучат, язык онемел и сама скоро превращусь в кочерыжку, – вы не подскажите, где можно согреться и обсохнуть?

Наверное, (а судя по одежде этой дамы тут где-то вторая половина девятнадцатого века), мне стоило бы сделать книксен, но я не умею. Поэтому кланяюсь в пол, искренне надеясь, что это сойдёт.

– Ты что, ещё и умом тронулась?! – досадливо морщится незнакомка. – Что это за цирк?

– Извините… – бормочу уже тише. Обнимаю себя руками и понимаю, что если сейчас не попаду в тепло, воспаления лёгких не избежать.

Тётка разворачивается, грузно, всем корпусом и кричит:

– Агнесс, клешнерукая, неси зонт! Она мне живой нужна!

Одна из девушек обступивших меня, толстая и прыщавая, срывается и бежит барак. На хлипком крылечке другие девчонки – и совсем малышки и подростки – жмутся в стайку, как намокшие воробушки. Та, которую отправили за зонтом, пробирается через группку и вскоре возвращается с ним и какой-то ветошью.

Вид девицы доверия не вызывает: как-то слишком ехидно она ухмыляется, да ещё и косит. И барахло в её руках явно не первой свежести. Но мне выбирать не приходится. Всё лучше, чем стоять под проливным дождём.

Агнесс, кажется так назвала её та тётка, набрасывает тряпки мне на плечи, поднимает надо мной зонт и грубо шпыняет в бок:

– Пошли, принцесса.

Она сильно шепелявит, и когда скалится, должно быть, злясь на поручение, замечаю, что у неё не хватает зубов.

Агнесс ведёт меня к крыльцу. Жительницы «Обители лилий» расступаются, пропускают внутрь. Холл длинный и одинаковый: окно-простенок-окно… Стены – белённые по штукатурке. Грубо, грязно, наспех. И создаётся впечатление, что серость въелась в этот мир.

Меня заводят в какую-то комнату и бесцеремонно толкают на кровать.

– И чего тебе неймётся, убогая? – зло кидает Агнесс.

Не отвечаю, поджимаю ноги, дрожу. Тут не до разговоров.

– Тётушка для тебя всё! Кормит-поит-одевает, а ты! Вот чего надо? Куда ты, дура, пойдёшь? Мир за Болотной пустошью разомнёт тебя в труху. Если на салигияров не нарвёшься.

– Кто такие салигияры?

Переспрашиваю, потому что слово кажется мне слишком неуместным, чтобы произносить его в холодной каморке, похожей на сарай.

– Забыла?! – Агнесс округляет глаза, будто увидела паука. – Они следят за исполнением интердиктов Великого Охранителя.

– Интердикт… запрет… это слово было там…

Агнесс швыряет мне старое пальто, заворачиваюсь в него, становится теплее. Смаривает в сон.

Да, скорее! Заснуть и проснуться в своей постели.

Последнее, что, кажется, произношу вслух:

– Пустьзакончитсякошмар!

Одним словом, быстро, на выдохе. Как загадывают желание прежде, чем потушить свечу на именинном торте.

И проваливаюсь в черноту …

Не просыпаюсь, но заболеваю. А болеть здесь также непристойно, как и наслаждаться. Ты становишься обузой, виснешь на шее других.

Это стараются показать мне каждый раз, – Агнесс и другие – вливая в рот мерзкие микстуры, после которых трясёт и выворачивает. От лекарств становлюсь настолько слаба, что не могу даже пошевелить рукой. Кормят плохо, только чтобы не уморить совсем, потому что я – ценный товар.

У болезни есть одно преимущество – ты долгое время находишься наедине с собой, и можешь подумать, взвесить и разложить по полочкам всё, что узнала, увидела, услышала. Я стараюсь, но это непросто, особенно, когда появляется она.

Айринн .

Чужие воспоминания, чужие мысли, чужие слова. Но мои. Я чувствую, живу, болею ими.

Некоторые – страшные, до одури, до желания наложить руки. Они выжигают душу, оставляя пустоту и слякоть. И вечный неизбывный дождь – слёзы, что бегут по внутренней стороне век.

Тогда тоже лило.

…здесь всегда осень, дождь и свинцовое небо.

Сижу у окна и смотрю, как ветер свивает в тугие спирали опавшие листья. Деревья вокруг нагие и продрогли до корней. Мне холодно, я дрожу. Хотя сегодня у тётушки топят.

Жду, сама серая и в сером, как эта осень, вытянув руки вдоль чистенького белого передника. И вот они приходят за мной. Как обычно – Агнесс и Люси. Мы зовём их «надсмотрщицы». Тётушкины прихвостни. Норовят толкнуть, щипнуть – торопят так. Дескать, идём быстрее, господа, мол, не любят ждать.

Прошу их. Они хохочут. Моя мольба веселит. Упираюсь – бьют в живот, до спёртого дыханья, и тащат силком.

Открывают дверь, вталкивают меня.

Их трое. Они обнажены и отвратительны. Их руки и лица лоснятся от жирного обеда. Не хочу, чтобы они касались меня этими руками. Я вообще не хочу, чтобы они касались меня. Плачу, умоляю их. Но им тоже смешны мои слёзы.

Старший, потный и лет за пятьдесят, сжимает мне пальцами подбородок и поворачивает мою голову к товарищам:

– Губки пухленькие. Сладенько отсосёт.

На его слова я отзываюсь тоненьким воем:

– Нет. Я не буду. Нет.

– А ну цыц, – рыкает он и даёт мне затрещину. – Мы и так тебя нераспечатанной оставим. Мардж сказала: ты – ценный товар. А мы уважаем Мардж. И не станем ломать ей бизнес. Вот и ты не ломай нам кайф – за твой ротик мы заплатили с лихвой.

По мере того, как до меня доходит смысл его слов, меня охватывают сперва ужас, потом – апатия. Я – товар. Глупо сопротивляться. Ведь уже заплачено.

Дальше они раздевают меня, лапают везде, отпуская сальные шуточки, связывают мне сзади руки и…

Они делают это по очереди.

Давлюсь. Меня мутит. От них воняет. Меня заставляют сглатывать.

Не плачу. За меня заплачено.

Потом меня рвёт горькой слизью. Я долго полощу рот щёлоком и ложусь спать. Наутро меня секут розгами.

Не плачу. Только кусаю губы.

Потом отец Григорий. Он выспрашивает подробности. Его интересует, что я чувствовала. Ему не нравятся мои сухие глаза. Он набрасывает мне на голову епитрахиль, и я вижу дыру в сутане. Он толкает меня вперед. Я знаю, что надо делать. Мне не положено отпущение. Я грех усугубляю грехом. И продолжаю жить.

За двадцать лет я узнаю, что существует масса способов опорочить девушку, не обесчестив её.

Но мне уже всё равно. И я смеюсь, если кто-то из младшеньких начинает мечтать, что однажды выберется от сюда и выйдет замуж за красивого и благородного джентльмена. Только дуры в наши дни мечтают о замужестве. Это до неприличия старомодно.

Я не питаю иллюзий. Я вместе с тётушкой жду того самого покупателя.

И вовсе не потому, что меня, как говорят романчиках, что украдкой читают некоторые глупышки из наших, «мучит сладостная истома».

Просто…

Хочется другой жизни. Без изнурительной работы и мерзкой повинности. Хочется, по крайней мере, принадлежать одному, а не многим. А время идёт. Скоро я сделаюсь перестарком. И тогда мной вообще никто не заинтересуется.