Яся Белая - Отправляемся в полдень

Тодор тянет перчатку, пугает своей горящей механической лапой.

– Идём, где-то должна быть лестница.

И срывается вперед.

Спешим за ним.

Лестница и впрямь есть. С вывороченными перилами, кое-где отсутствуют куски, придётся прыгать. И наверняка будет осыпаться под ногой.

Айринн мотает головой.

– Дальше не пойду. У меня детский страх – сломанная лестница.

– Так напиши нам нормальную! – язвит Серый. – Ты ж владычица тетради!

Дичит, не простил, что на сделку не пошла.

– Не могу, тетрадь проявляется только в экстремальных ситуациях. Сейчас не получится её призвать.

– О, значит, ты не носишь её с собой постоянно? А зовёшь, как собачку.

– Как хре…

– Заткнулись оба, – Тодор рявкает на них, а я на измене на всякий случай, – сделаем так.

И расправляет крылья.

– Ты, сильфида, бери Розу, а я поволоку ушлёпка.

Вроде всё логично, но Айринн снова тормозит.

– Я не могу. Не умею превращаться…

Договорить её не даёт, хватает меня и под мой громкий ор тащит к окну и швыряет вниз.

Лечу, свистит в ушах, убьюсь нафиг.

Тотошка, баба Кора, Гиль – я любила вас как умела.

Аааааааа…

И зависаю в воздухе.

Поднимаю глаза – она, держит.

Сильфиды очень клёвые и красивущие. Зелёная вся, переливается.

Люблю зелёный.

В глазах – слёзы:

– Прости, что долго.

Лыблюсь ей, пусть не плачет. Прорвёмся.

Теперь – вверх, выше и выше. До облаков.

И вот от земли уже – разодранный лоскут внизу.

Крыша рядом, опускаемся.

Тодор тут же, Серый блюёт, бледный, глаза дикие.

Но сейчас плевать, потому что Роза.

Вернее, самый бутон.

Громадный, в десять меня.

Ствол толстенный, увит проводами и трубками какими-то. Золотисто-зелёный сок, искрясь, течёт по ним. Один лист в сторону, так и приглашает: ложись.

Лезу, откидываюсь, закрываю зеньки.

Тепло, спокойно, словно дома.

И даже не пугает тонкий шип, что завис над грудью. Пусть впивается, не заору.

Он и впивается, тянет кровь, вливает красное в золотисто-зелёный сок стебля. Тот – вижу через полуопущенные веки – буреет, густеет, и тяжело, вязко, лезет к бутону, и вот уже по прожилкам венчика бегут алые ручейки. И медленно, издавая тихую музыку, она расцветает.

Белая-белая.

Сияющая и единственно прекрасная.

Роза Эмпирея.

Цветёт, дарит миру аромат и надежду.

Глава 18. Бал во время войны

… тетрадь решаю не эксплуатировать лишний раз. Но в дом Бэзила (теперь и мой дом) иначе не попасть.

Когда резко материализуюсь посреди гостиной и, не удерживая равновесия, падаю, госпожа Веллингтон испуганно подскакивает в кресле. Роняет книгу. Та летит прямо ко мне, обложкой вверх – томная дева в объятиях мускулистого демона. Никогда бы не подумала, что сухая и правильная Оливия читает нечто подобное, но а с другой стороны – выбора особо нет.

Обнимаемся радостно. Она помогает мне встать, отряхивает одежду, не наглядится.

– Вы целы! Хвала Великому Охранителю!

Сажусь в кресло, так удобнее осмотреться. Ведь здесь я ещё не была. Дом Бэзила небольшой по сравнению с отцовским, обставлен аскетично и неизыскано (наслаждение непристойно, красота – наслаждение) . И производит впечатление нежилого.

– Милорд так переживал! И злился! Но, возможно скажу сейчас крамолу, но тут я на вашей стороне. Вы и так похоронили себя, когда стали его женой.

Мотаю головой:

– Не похоронила и не собираюсь, – её глаза расширяются. – Хочу в ванну. И нужно торопится – вечером же бал.

– Верно! Сейчас распоряжусь!

Голову несёт гордо, весь вид – недовольный. Я не приняла её поддержку! Не сейчас, здесь не нужно.

После ванной и обеда становлюсь добрее и рассказываю всё, что случилось за время нашей с ней разлуки.

Она ахает, всплескивает руками, а когда доходит до Юдифь и Тодора, вдруг грустнеет и бормочет время от времени:

– Бедный мальчик!

– Вы знаете Тодора?

Она отводит взгляд, мнёт передник, начинает робко:

– Помните, я вам говорила, что мой сын был салигияром?

Киваю и немею от внезапной догадки: Юдифь сказала, что они с Бэзилом когда-то учились вместе. Поэтому и дрались тогда – припомнили старое.

– Он ваш сын?

Глаза сухие, губы поджаты, но внутри, знаю, плачет.

– Бастард, – говорит тихо, едва слышно. – Грех моей молодости. Проклятый и проклинаемый мой бедный мальчик.

И не выдерживая, с тихим воем, бухается на колени.

– Он был хорошим и честным. Он не смог перешагнуть через себя и убить невинных. А они… – навзрыд, протяжно: – … оторвали ему крылья! И отрубили руку… Бросили в Залесье, умирать…

– У него металлические крылья теперь, точнее, бронзовые. Очень красивые, – сажусь рядом, обнимаю за плечи, сейчас я сильнее и старше, – и он настоящий герой. Сражается за целый мир!

Она находит силы улыбнутся, вытирает слёзы:

– Он всегда верил в людей. Это его и подвело. Друг предал.

В голове – голос Юдифь, так похожий и непохожий на Машин: Тодор не выпускался, чёрный его слил!

Шокировало ещё тогда, а сейчас, когда полностью доходит, становится тяжко дышать: мой Бэзил – слил?

Но как сказать ей – той, что верой и правдой служит по сути убийце сына? Мысли в кисель, кое-как подбираю слова.

– Вы знаете имя предателя?

Она смотрит на меня с той затаённой надеждой, с какой может смотреть мать много лет мечтавшая о мести.

– Вы знаете! – хватает меня за плечи. – Кто он? Скажите, кто? Я убью эту тварь! Буду рвать зубами!

Её волосы растрёпываются, глаза горят, такими рисуют фурий.

– Хорошо, но чуть позже, – стараюсь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, – скажу, обязательно скажу после бала.

Мне нужно время, чтобы подумать и посоветоваться. Даже если Бэзил предатель, я не уподоблюсь ему.

Всё-таки у госпожи Веллингтон железная воля. Вот уже поднимается – гордая и спокойная и, важно кивнув, говорит:

– Вы правы, нужно собирается. Времени мало.

Улыбаюсь ей, это пока всё, что могу.

И следую за ней в гардеробную, как мне сообщается, созданную специально для моего появления в доме.

Платьев, приготовленных к балу, несколько и все – самых потрясающих оттенков чёрного!

– Это бал – мой первый, прошу заметить! Не поеду в чёрном!

Хочу, чтобы голос звучал решительно и твёрдо, но он всё же ломается, потому что и впрямь будто на похороны предлагают идти.

На собственные.

Госпожа Веллингтон и не скрывает:

– Но вы – жена салигияра, вы должны умереть для мира!

Она упряма. Куда девалась та светлая эмоциональная женщина, что собиралась рвать зубами за своего сына.

– Вы ведь знаете, дорогая наставница, – перехожу на ехидный вкрадчивый тон, говорят, он мне удаётся, – что я – двоедушица. Так вот, в том мире, откуда одна часть моей души, есть фраза: кому должна, всем прощаю. Мне всё равно, что скажет ваше высшее, – закавычиваю пальцами, – общество. Черное не надену!