Мира Шторм - Невеста напрокат, или Дарованная судьбой

— Давно она так лежит?

— Более трехсот лет.

Космос, инопланетные цивилизации и неземные законы жизни и морали, технологии Высших. Что я вообще могу им предложить? Из последних сил сопротивлялась давящему ощущению беспомощности.

— Дай мне хотя бы видимость, что я борюсь за свою свободу.

Я и сама не понимала, что у нее прошу. А Маритта отвела меня в соседнюю комнату, до потолка заставленную коробками с документами, кристаллами, непонятными приборами и чем-то совсем неописуемым. Я обреченно раскрыла первую попавшуюся папку, отдаленно напоминающую привычную историю болезни. Как и предполагала — совершенно непонятные мне значки.

Но Маритта выдала мне странный обруч на голову — видимо, я не первая, кто нуждается в переводе. Объяснила, что все новые слова, которые я увижу или услышу, сразу будут заноситься в мою память и вскоре обруч мне не понадобится. Водрузив «корону», я погрузилась в непонятные мне документы, исследования и истории.

Так потекли мои черные дни при холодном свете голубых шаров. Вначале я едва понимала слова. Потом боролась за понимание фраз. Какие-то документы приходилось отбрасывать — слишком далекая система медицинских знаний. В другие яростно вгрызалась в робкой надежде, что вот-вот все пойму. Я же врач! Эта комната превратилась в мою обитель отчаяния и веры. Я практически не вылезала оттуда, ибо попытки разобраться с проблемой Лалиней стали моей психологической защитой от происходящего в замке.

До того как попала в приют Святой Кассары, я жила в муниципальном детском доме, где из детей вытравили всякое умение бороться и сопротивляться. В любой момент мог прийти человек, взять и отвести куда-то, сделать что-то. Одежду ли примерить, анализы ли взять, на массаж отвести, а может, и просто на прогулку. Личные границы ломались, стирались бездушной системой. Из нас делали несопротивляющиеся кульки. И лишь в приюте Святой Кассары Мамика смогла вернуть нам, девочкам, хоть немного ощущения собственной значимости. Об этом и был мой проект. В той другой жизни.

Когда ко мне впервые подошел один из помощников Бранда с уже знакомой пустой сферой и, не говоря ни слова, попробовал приложить ее к локтю — я вдруг снова окунулась в бесправное детство. И впервые во мне проснулось дикое и отчаянное желание отстаивать себя. Потребовалось оказаться за миллионы километров от дома, чтобы захотеть драться. Стоит ли удивляться, что я пыталась избить каждого подходившего ко мне, пусть даже без всяких грязных мыслей.

И подчиненным Бранда ничего не оставалось, как вызывать «начальство». Сейр Гильронд, раздраженный и мрачный, приходил и захватывал меня в плен своих чар. В те моменты я соглашалась на все, плыла и таяла, гладила его по груди и тянулась за поцелуями. Но стоило ему отвернуться — я плевалась от омерзения и снова кричала «нет». Я не боялась его угроз, мне было так страшно, что стало уже все равно. Меня загнали в угол, из которого можно лишь огрызаться.

Я даже попыталась напасть на Бранда, стащив столовый нож. Глупая и безрассудная затея. Что бы я потом делала в закрытом мире с трупом на руках? Но на подходе ко мне у него сработал амулет. Он был готов к моим попыткам укусить. Не доходя пару шагов до меня, хлестнул меня по щекам своей силой, выбивая всякое желание сопротивляться. Прижал, словно муху паутиной, к стене и мучительно долго рассказывал, как он любит наказывать строптивиц. Шептал скабрезности в ухо, а ладонью задирал подол и мял бедра до синяков.

Но, похоже, он и сам устал от этой затяжной и странной войны, потому что в итоге мы заключили перемирие. Не понимаю, почему он позволил мне победить. Может, потому что это, по сути, ни на что не влияло? Я по-прежнему была в его владениях и в его власти. Но у меня появилась видимость свободы воли. Никто более не мог подойти ко мне и сделать что угодно. Даже сейр Гильронд. Месяц мнимой независимости взамен на добровольные анализы раз в несколько дней. От мысли, что в течение месяца со мной ничего не сделают и даже не тронут, даже стало дышать легче.

Вскоре я поняла, что месяц — это все, что у меня есть. Бранд не скрывал разочарования, ко мне все реже подходили за очередной порцией крови. Закончились осмотры. Ощутимо снизился интерес со стороны ученых, которые трудились в его лабораториях. Я остро ощущала, что меня признали «обычной».

А еще через неделю усердного изучения документов я поняла, что это конец. Пусть многое так и осталось неясно, но выводы врачей были пугающе однозначны и одинаковы. И чем больше искала, тем больше понимала, что ничем не могу помочь. И я сдалась. Вышла однажды из комнаты с документами и больше туда не вернулась. Было невыносимо создавать видимость борьбы, зная финал. Что Бранд сделал с теми врачами, которые озвучили ему свой диагноз? Что он сделает со мной?

Я его практически не видела. Вначале даже спать боялась, все ждала, что он придет и принудит к чему-то такому, после чего и жить не захочется. Но шли дни, он лишь изредка заглядывал в мои глаза, оглушая давлением, а потом разочарованно уходил, оставляя липкое ощущение тошноты. Неизвестность и непонимание угнетали и доводили до тихой паники, с которой сражаться становилось все сложнее и сложнее. Казалось, весь этот мрачный мир застыл в ожидании бури.

Я сидела напротив Лалиней и тонула в черной тоске, когда ко мне присоединилась Маритта.

— Ты ведь обо всем уже догадалась? — тихо спросила она.

Я кивнула.

— Он безумен, Маритта. Вы оба безумцы. Весь этот черный мир — сплошное безумство.

— А разве ты не надеешься? На спасение?

Я не смогла ответить «нет». Ведь ждала, верила. Глупо и отчаянно. Мысль о том, что однажды на горизонте возникнет он и спасет меня, — единственное, что удерживало от падения.

— Ты тоже на что-то надеешься? — Я повернулась, чтобы взглянуть в глаза Высшей. Меня давно не отпускало ощущение, что она не живет, а словно чего-то дожидается.

С Маритты вдруг спала привычная маска ласкового превосходства, сквозь гладкую кожу проступила неосязаемая старость, а глаза подернулись пеплом. Впервые передо мной сидела не молодая кошка, а древняя женщина, слишком уставшая жить. Но более всего поразили слезы, заблестевшие в уголках глаз.

— Надежда. Я спрашивала много раз у богов и драконов. Могу ли я надеяться на прощение? Не будет его, Варвара, никогда. — Меня пугал ее глухой голос. — Но однажды, когда мертвец обретет сына, а бессмертная обратится в прах, я обрету свободу, а мертвый мир получит второй шанс.

Внутри меня зашевелилась боль. Столько дней я пыталась делать вид, что борюсь. Ждала. Непрестанно выглядывала в окна и высматривала его. А потом одергивала себя: он не придет за той, что сама ушла. Надеялась, что разберусь и вылечу бедную девочку. А когда смогла продраться через непролазный лес чуждой информации, поняла, что я бессильна.