Ирина Котова - Королевская кровь 5

- Слово офицера, - буркнул барон.

Люк дернул краешком рта и кивнул Леймину. И опереться на плечо охранника позволил себе только когда вышел из камеры – и из поля зрения барона.

Он не пошел в Лаунвайт, в Дармоншир-холл. Его дотащили до спальни в замке Вейн, и он потерял сознание, не дойдя до кровати какую-то пару шагов.

Ожидающим виталисту и врачу предстояло много работы. А его светлости Лукасу Бенедикту Дармонширу – два дня беспробудного сна.

Несколькими часами ранее в спальне некоего аристократического дома в Лаунвайте открылся переход, и из него шагнул высокий, поджарый и рыжий мужчина в полумаске. Леди, сидящая у зеркала в простом шелковом неглиже, отложила расческу, обернулась.

- Не слишком корректно с твоей стороны, - сказала она. – Уходи.

- Молчи, Лотти, - отозвался тот, снимая маску. – Сюда никто не войдет?

- Как оказалось, запертые двери не всех останавливают, - с величественной иронией ответила леди Шарлотта, поднимаясь.

- Хорошо, - сухо резюмировал поздний посетитель, в несколько шагов преодолел расстояние до хозяйки дома, сжал пальцы, упершиеся ему в грудь, подхватил женщину на руки и понес к кровати.

- Не хочу.

- Хочешь.

- Закричу, Лици.

- Да, закричишь. Черт, Лотти, Лотти…

Сдавленный мужской стон и скрип кровати.

- Не… ааах… не спеши… не жадничай, Лици….

Красный ночник, освещающий двоих – сплетенных, неистово целующихся, двигающихся.

- Не могу без тебя, слышишь? Не могу, Лотти… ведьма, ведьма…

- Я уеду. Уеду… чтобы забыл… снова…

- Только посмей…

Еще поцелуй – до боли, до злости. До щемящей нежности от осознания того, насколько нужен другому.

- Остановишь?

- Арестую… запру… молчи, Лотти… нет, лучше кричи…

- Луциус…Луциус!!!!

- …да… вот так… кричи, милая… кричи…

Под утро король Инляндии жадно пил дорогое вино, стоя нагишом у открытого окна, прямо из горла бутылки. Он любил Лаунвайтский туман, послушно сейчас вставший плотной пеленой у окна – от любопытных глаз, - любил прохладу своей столицы, любил тонкие и послушные слои воздуха, смешивающиеся в видимые единицам причудливые узоры – нигде на Туре не было такого сосредоточия родственной его величеству стихии. Леди Шарлотта, закутавшаяся в теплое покрывало, подошла к нему, прижалась сзади, и он обернулся к ней, обнял за плечо, привлек к себе.

- С тобой я живой, - сказал он и потерся щекой о ее макушку. – Как мне жаль, Лотти. Я всегда жалел.

- Я знаю, - проговорила она умиротворенно.

- Я люблю тебя.

- Я знаю, - повторила она и вздохнула.

- Прости меня.

- Такое не прощается, Лици.

Они постояли так, глядя в мутный океан тумана, накрывший столицу. Поверх него, где-то далеко, на грани слышимости, прогремел гром. Его величество поднял лицо вверх, принюхался.

- Сегодня, - сказал он медленно, - в Форштадте была гроза. С ураганом.

- В Форштадте? – спросила графиня с тревогой.

- Да, - он усмехнулся краем рта. Снова потерся о ее волосы щекой, поцеловал в висок.

- Мне нужно идти. Лотти, если ты еще раз переспишь с Кембритчем, я его арестую и переломаю все кости.

- Следишь за мной?

- Всегда следил, Шарлотта.

- В этом весь ты, - пробормотала она. – Иди.

- Я хочу, чтобы ты всегда ждала меня.

- Иди, Лици, - графиня вывернулась из жестких рук. – Ты не можешь приказывать мне.

- Могу.

- Я буду оставлять в спальне горничную, - пригрозила она.

- Ну что же, - сказал его величество, хватая ее за руку, - тогда придется убрать и ее. Так и буду делать, пока у тебя не закончатся горничные.

Последние слова он проговорил уже ей в губы. Поцеловал со стоном, выругался, скинул плед, движением пальцев захлопнул окно – и снова понес приникшую к нему женщину к кровати.

Воскресенье, 4 января, Иоаннесбург

Марина

Я очнулась, когда за окнами было темно – мерно пищал аппарат у койки, бок был наглухо заклеен повязкой, во рту было сухо и кисло.

- Марина Михайловна, - жизнерадостно сказал кто-то рядом, - вот и прекрасно, вот вы и проснулись. Снова вы у нас.

Я повернула голову – знакомая медсестра, ухаживающая за мной после коронации Василины. Только я никак не могла вспомнить ее имя.

- Сейчас воскресенье, семь вечера, - она ободряюще улыбнулась. – Возможна небольшая слабость и тошнота после анестезии.

- Знаю, - просипела я и закрыла глаза.

Открыла через несколько минут – или часов. В палате стояли старшие сестры и Мариан.

- Катя жива. Сейчас в монастыре, - сообщила мне Василина и тут же испуганно спросила:

- Как себя чувствуешь?

Я ничего не ответила. В душе расцветало облегчение. Забарахталась, пытаясь подняться – подошел Мариан, чтобы помочь, но я оттолкнула его слабой рукой.

- Только попробуй меня запереть, - с усилием, выдавливая из себя звуки, сказала я. – Как только я смогу передвигаться, я уеду из дворца. Сниму квартиру рядом с госпиталем и буду ходить на работу оттуда. И не дай боги ты попробуешь меня остановить.

Мариан смотрел на меня так, будто ему хотелось схватить меня и трясти, чтобы вытрясти всю дурь. Вася схватила его за руку.

- Ты расстроена и ранена, Мари, - сдержанно проговорила Ангелина. – Мы все погорячились. Поговорим, когда поднимешься на ноги. Расскажешь нам, что с тобой произошло.

- Не приходите ко мне, - буркнула я и отвернулась. – Не хочу вас видеть.

- Ты ведешь себя, как ребенок, Мариш, - мягко проговорила Василина. – И сама это понимаешь.

Она подошла и погладила меня по плечу, и я дернула рукой. Она была права. Но от обиды хотелось плакать.

- Ты отважная, добрая и очень эмоциональная, - продолжала она. – Но сейчас очень тяжелое время. И если ты не можешь остановить себя, то это сделаю я. Даже если ты меня возненавидишь. Потерять тебя еще страшнее.

Я молчала. Мне нечего было сказать. А то, что просилось на язык, было слишком ядовитым, чтобы я не попыталась это сдержать.

Позже ко мне заглянули отец с младшенькими. Они не упрекали меня и не стыдили, просто сидели рядом и щебетали о своем. А Святослав Федорович мягко и сочувственно улыбался. От его понимающей улыбки стало совсем гадко.

- Ты не винишь меня? – не выдержала я.

- Твоя мать тоже была порывиста, - сказал он деликатно, - и яростно защищала то, что считала своим, иногда закрывая глаза на доводы разума. А твой отец был еще более безрассудным. Он не умел жить, если не чувствовал остроты каждый день. Его жизнь – сплошной вызов условностям, людям, опасности. И ему было тесно во дворце. Поэтому, нет, Марин, я не виню тебя. Ты их дочь. Нельзя винить воду за то, что она мокрая, а огонь за то, что обжигает. Я привык уже к тому, что воспитываю необычных девочек. И рад, что для тебя все закончилось хорошо.

- Непросто тебе с нами, - я грустно улыбнулась.