Галина Чередий - Ключик

— Я говорю, что было бы… ну, не знаю, сложись все по-другому. Родись мы при других обстоятельствах. Если бы у нас были семьи, близкие. Не было бы всей этой хрени с базой, муштрой, вечными заданиями, одно из которых станет последним, — еще тише сказал Кирос. — Если бы у нас была нормальная жизнь. Обычная.

Голос Кира упал почти до шепота, выдавая вечную глубоко спрятанную боль друга. И Сейм отвернулся, не в силах сейчас смотреть на него. Он один знал, что прячет Кирос в тайниках своей закрытой для всех души. Все видели Кироса сексуально ненасытным засранцем, эгоистичным развратным придурком, которого не интересовало ничего, кроме жажды бесконечных удовольствий. Но только Сейм знал его настоящего. Мужчину, который тосковал по настоящей душевной близости, мечтал об истинных чувствах, желал всей душой искренней привязанности. Но отчетливо понимал, что это для него невозможно. Никогда. Если твой взгляд и прикосновение влияет на разум любого, кто с тобой взаимодействует, а первый же поцелуй превращает людей в обезумевших от похоти животных, о каких настоящих чувствах может идти речь? Видеть, как твой любимый человек от одного поцелуя каждый раз обращается в извивающийся от вожделения комок плоти, которому в этот момент безразлично с кем удовлетворять свои низменные страсти — это разве не настоящая насмешка судьбы и мучение?

— Кир, мы уроды. Монстры. О какой обычной жизни ты говоришь? — жестко ответил Сеймас.

— Не знаю, — пробормотал блондин. — Я все это понимаю. Но, черт возьми, где-то же во всей вселенной должно быть место, где могут быть счастливы даже такие монстры, как мы? Потому что если это не так…. это несправедливо.

— А ты еще не выбросил из своего лексикона слово «справедливость» навсегда? — Сейм не желал показывать, как его самого глубоко цепляют слова друга. — Когда это вообще тебя стали посещать такие сопливые мысли?

— Они всегда были, Сейм. У каждого у нас. Можешь притворяться, но я знаю. А если ты заставил себя не думать об этом больше, значит, утратил способность надеяться.

Кирос ушел на свою койку, а Сейм вытянулся на постели, отвернувшись к стене. Он утратил надежду? Неужели Кирос прав? Тогда почему же все внутри переворачивается и бунтует при одной только мысли о Джимми и той судьбе, что ее ожидает? С каждым прошедшим днем против этого восстает не только его монстр, но и все его сознание без остатка. И дело вовсе не во влечении. Хотя, видит Бог, он не знал желания такой сокрушительной силы. Безумный коктейль из вожделения, тоски, ревности, собственнического огня грозился пожрать его разум каждый раз, стоило этой девушке оказаться слишком близко. А о том, что с ним сотворил вид чужих наглых лап на ее обнаженной коже, вообще вспоминать не хотелось. Монстр выдрал у него контроль за один вдох, увидев Джимми в объятьях другого. Он с ревом потребовал смерти посмевшего посягнуть на эту женщину, и только годы усмирения собственного гнева помогли Сейму задавить неудержимое желание разорвать на части мерзавца. А потом из гнева вспыхнуло пламя бешеного вожделения. Он уже видел Джимми распластанной под ним прямо на этих разбросанных полотенцах и себя, вбивающегося в нее, утверждающего свои права. Оставляющего следы повсюду на этой нежной коже, чтобы любой, хоть раз взглянувший, знал, чья эта женщина. А прийти с извинениями в ее комнату вообще было ошибкой. Потому что это изначально было самообманом. Не извиняться он хотел. Совсем не извиняться. Он хотел наброситься на нее, присвоить навечно. Внутри исступленно ревел примитивный бесноватый зверь, который хотел утащить эту женщину не просто в свою постель и брать, утоляя первобытный голод. Он хотел спрятать в таком месте, где ее не сможет коснуться чужой взгляд, где она будет только его добычей, собственностью, которую он станет защищать до последнего вздоха. Ярость клинила его мозги при мысли о том, что какой-то из ежедневно окружающих Джимми похотливых ублюдков может удовлетворять себя, представляя, как имеет эту женщину. Монстр желал убить даже за такое.

Близость Джимми сокрушала его самоконтроль и творила нечто непонятное с его уже давно закостеневшим циничным взглядом на мир и на собственную судьбу. Она заставляла глупо и иррационально желать чего-то совершенно другого. Желать неистово, до невыносимой боли, до сумасшествия. Невозможной судьбы, с мечтами о которой он распрощался еще когда из ребенка превратился в юношу. И вот сейчас он лежал, уткнувшись лбом в холодный металл переборки, и позволял себе мечтать. Нет, наверное, назвать мечтами короткие, но дико яркие видения, которые все чаще обрушивались на него, сводя тело конвульсией невыносимой потребности в этой женщине и затуманивающие разум жаркой пеленой, назвать было сложно. Просто его мозг устал за эти дни гнать от себя картины, где Джимми в его руках, принадлежит ему, любит его, и ничто их не разделяет и не мешает их близости. Мужчина уже понимал, что сорвался в штопор и падает в эти лучистые волшебные глаза, и ему не за что зацепиться. И все последствия и препятствия вдруг стали неважными, мелкими. Он больше не мог не желать Джимми, не тонуть в тоске по ней. Сейм видел ее покорной, обнаженной, дрожащей под ним в своих снах. Видел затуманенный от вожделения взгляд, следящий из-под прикрытых век, как он облизывает и ласкает каждый изгиб ее тела, стоило лишь прикрыть глаза наяву. Его бросало в пот, когда он практически ощущал себя протискивающимся в жаркую узость ее тела, открытого для него одного, когда он смотрел на девушку, пока она не видела. Они могли бы заниматься сексом днями и ночами, тщетно силясь насытиться друг другом. У них бы мог быть свой собственный, пока совершенно незнакомый Сейму мир. И в этом мире он любил бы ее, и никто бы не пытался похитить или вырвать эту женщину из его жадных объятий.

Любил? Он всерьез сейчас позволит себе думать об этом? Сердце трепыхнулось и дернулось в горло, ударяя в голову паникой. Но спустя секунду грохочущая волна отхлынула, возвращая этот кусок плоти на место. Нужно принимать сложившуюся реальность как данность, а не трусливо бегать от нее. Да, он испытывает к Джимми чувства, каких не испытывал ни к кому и никогда. Да, он просто не может допустить, чтобы с ней случилось хоть что-то плохое. И да, он желает видеть ее своей, обладать полностью и без остатка, и нет силы, способной уничтожить или хоть как-то умалить это желание. И последнее — он впервые чувствует в себе готовность изменить тот порядок вещей, с которым, казалось, давно смирился, потому что если все останется как есть, он может потерять эту девчонку в любую секунду, даже никогда и не ощутив ее окончательно своей. Это называется любовью? Сейм не знал, но отчетливо осознавал, что больше все не может быть по-прежнему. Кир прав — если бы он встретил Джимми в той самой другой жизни, о которой каждый из них мечтает, то ему не пришлось бы думать, как уберечь ее от всех тех ужасных вещей, о большинстве которых девушка даже еще не подозревает. И что это значит для него? Что нужно отказаться от глупых фантазий? Ну, нет! Это значит, что пора начать менять этот гребаный мир под себя. Нужно перестать тупо следовать приказам, а начать думать, как вырваться из этой их пожизненной тюрьмы. И не просто вырваться самому, но и вытащить эту вдруг ставшую такой важной для него девушку и друзей, если у них хватит силы духа хотя бы попытаться. Как это сделать? Сейм пока понятия не имел. Рискнут ли пойти за ним его боевые товарищи? На кого из них он сможет положиться и довериться, если собирается вырваться из этой клетки, а кто, не задумываясь, станет его врагом, потому что привычка подчиняться окажется сильнее? На это тоже ответа не было. У них, в отличие от него, не было такой причины, как его Джимми. Его? Он готов назвать ее своей?