Татьяна Богатырева - Гамбит

– Посчитай, Майлгенн.

– Да что тут считать? Я вам и так скажу: с ней новая ветка вероятности стаби…

– Новая ветка?! – раздался от двери голос Свейл. – Ты это серьезно?

Майлгенн развернулся к ней, перехватил поднос с кофе и поставил на стол.

– Ну-ка, скажи мне, как зовут Бероука одиннадцатого?

– Артур, разумеется.

– Вот! – Он победно отсалютовал чашкой и кивнул на экран. – Артура нет и не было!

Пока Элвуд с Майлгенном пили кофе и задавали кристаллам параметры расчетов, Свейл прилипла к экрану, чуть ли не попыталась втиснуться внутрь. Кажется, она даже дышать забыла. Отлипла, лишь когда Лиле с Саксом и Брандоном вышли из принцевых покоев.

– М-да… А в кодексе, получается, Брандон? И для игроков – тоже Брандон?

Майлгенн пожал плечами:

– Ну да. Старую ветку помним лишь мы и Лиле. Сама же знаешь, вероятности изменяются для всех, кроме…

– …тех, кто их менял, – закончила за него Свейл и показала язык. – Зануда ты, профессор Дубовицкий. Самый занудный из всех зануд!

Перепалку прервал Элвуд. Потребовал у Свейл отчета по новым игрокам, а Майлгенну велел немедленно отрываться от возлюбленных кристаллов и заниматься Лиле. И ни в коем случае не выпускать ее из виду!

– Да я все понимаю, шеф, – устало кивнул Майлгенн. Эйфория схлынула, и он снова вспомнил, что спал всего ничего, и сегодня вечером идет на первое погружение еще один светлый с непробужденной кровью, и трое перспективных игроков готовы отказаться от миссии… Снова волна отказов, что ли? И один Ллир знает, насколько вообще верна их теория, а другой все равно нет… – Сейчас и займусь.

Назавтра позвонил Михаил, долго расспрашивал о самочувствии и настроении, и даже ответил на вопрос о кодексе. Очень пространно и так подробно, что Лиля постеснялась сказать, что так ничего и не поняла. С ее точки зрения, внести изменения в готовую игру можно было только патчем, а как можно успеть создать патч за день, а то и несколько часов? Но, выходит, можно. Наверное, какое-то могучее колдовство, подумала она, вешая трубку, и вспомнила, какие у Эри делались несчастные глаза, когда они с Кираном – то есть здесь его наверняка звали Кириллом – говорили на своем современном языке…

От воспоминаний снова было больно и сладко, и не верилось, что вот так глупо все закончилось, что больше никак и никогда. Особенно не верилось во сне. По ночам Эри был живой, а не нарисованный, снова целовал ее, и чинил крышу в той ужасной землянке, и разделывал для супа тощую утку. По утрам – тоже был Эри. И по вечерам. И даже днем, когда совсем не хотелось спать, она что-то делала по хозяйству, с кем-то говорила по телефону и ждала вечера. Снов. Она убеждала себя, что это не психоз, что она просто устала, и организму надо восстановиться, и ложилась в холодную кровать – к нему.

За календарем она не следила. Когда как-то днем явилась Настасья, безжалостно разбудив звонком в дверь, и спросила, готова ли подружка ехать на Арбат, Лиля страшно удивилась.

– А что… разве сегодня суббота?

Настасья оглядела ее, горестно вздохнула и сказала:

– Совсем, старушка, плоха стала.

Лиля только пожала плечами. Показалось странным, что Настасья ограничилась столь невинным ответом, но думать об этом не хотелось. И спрашивать Настасью, зачем она лезет в холодильник, он же все равно пустой, тоже не хотелось.

– Ты сегодня ела, несчастье мое? – спросила подруга, захлопнув дверцу.

– Не помню. Наверное, нет. Я же спала.

Покачав головой, Настасья принялась за обыск. Пооткрывала все кухонные полки и шкафчики, выбросила из хлебницы половину плесневелого батона, а с полки достала упаковку овсяных галет и остатки засахаренного варенья. Кажется, вишневого.

– Чайник поставь, что ли, – велела Лиле.

– Ага… чайник…

Лиля тоже пошуршала по полочкам и обнаружила, что чай остался только зеленый. Но какая разница? Лишь бы горячий.

Потом Настасья пила чай и, подперев щеку кулаком, смотрела, как Лиля хрустит хлебцами и приканчивает варенье. Неожиданно вкусное.

– Ладно, сойдет, – вздохнула Настасья, когда варенье закончилось. – Вернемся, купим еды, и ты мне все расскажешь про эту вашу игру.

– Тебе же завтра… – попробовала возразить Лиля.

– Воскресенье завтра, – снова вздохнула Настасья. – Пошли, что ли. Флейту не забудь, несчастье.

На Арбате было шумно. И людно. Кажется, Лиля не смотрела по сторонам, и даже не слишком прислушивалась, что вокруг происходит. Вполне достаточно видеть и слышать Сеньку с Настасьей.

Они сыграли, наверное, десяток песен, когда Настасья почему-то умолкла, Сенька брякнул по струнам не в лад, а Тыква, не сбиваясь с ритма, два раза ударил по бонгу, а третий – по Сенькиной голове, чтобы не лажал.

– Лиля? – Голос был вроде бы знакомый. А окликнувший ее бородатый мужик – нет. То есть, кажется, Лиля его уже где-то видела, но где – не помнила. Какая разница?

Зато Настасья, похоже, помнила. Глянула в футляр, сделала круглые глаза, потом на Лилю. Чего-то от нее ждала, наверное. И мужик чего-то ждал. Лиля кивнула ему и сказала «здрасьте». А Настасья улыбнулась ему, как Мэрилин Монро, и спросила:

– Орхидеи кончились?

Мужик засмеялся, поцеловал Настасье ручку и сказанул что-то почти не пошлое о красоте и таланте, которые затмят и посрамят. Лиля не слушала. Она маялась тоской по тихой квартире и мирному сну – а все это, кажется, накрывалось медным тазом. Или «Никоном». Точно, она вспомнила, где его видела, – по фотоаппарату и вспомнила. Мороженое, счастье, ожидание скорой встречи с Эри…

Вот сейчас Настасья наобщается и вспомнит, что им работать надо, а потом – домой, к любимому диванчику. При чем здесь вообще какой-то мужик, честное слово?

Подружка чувствительно пихнула Лилю локтем:

– Да проснись ты, горе мое! К тебе обращаются!

Лиля потрясла головой.

– А?..

Ее просили позировать. Снова. Несли чушь про великолепный контраст, улыбались и явно пытались очаровать. Ни позировать, ни очаровываться не хотелось, и Лиля жалобно посмотрела на Настасью. Но та была непреклонна: ей хотелось и позировать, и очаровываться, и…

– …хватит медитировать, Лильбатьковна. Мы согласны. – Настя обняла ее за плечи, улыбнулась за обеих и куда-то поволокла. Позировать.

Упираться не имело смысла. Лиля и не упиралась: чем раньше начнут, тем раньше ее отпустят.

Мужик притащил их, кажется, в антикварный магазинчик, о чем-то побеседовал с кем-то за прилавком и засуетился сначала вокруг Настасьи. Поставил в какую-то нужную ему позу, поднял ее руку, повернул ей голову. Настасья млела. Лиля даже подумала, может, оставить их? А что, мужик Настасье нравится, слепому ж понятно, вот пусть и млеют. Вдвоем. Она тихонько отступила на шаг, потом еще, и уже нащупала спиной дверную ручку, как Настасья перестала млеть и уставилась на нее, как Ленин на буржуазию. Следом за ней обернулся и фотограф, усмехнулся и нацелился на Лилю камерой.