Татьяна Богатырева - Гамбит

Завтракали молча: Ильяс заказывал билеты и такси, Лиля гнала от себя иррациональное чувство вины и обдумывала план действий. Получалось, что, если она хочет успеть все разузнать до середины октября, неплохо бы попросить помощи. Наверное, у Сеньки? Он с Инетом на короткой ноге, но снова будет ворчать и дуться. Настасья тоже, но она поворчит-поворчит и успокоится, а главное, поможет разобраться. И Тыква поможет, они с Сенькой оба любят пялиться в монитор. Точно, Тыкву и попросить. Он даже не полюбопытствует, зачем ей это сдалось. Для Тыквы чужие тараканы святы.

Едва допив кофе, Лиля взялась за сборы: вытащила из шкафа ворох одежды, бросила на кровать, туда же бросила сумку… и вдруг подумалось, что за эти три недели она обросла безумным количеством тряпок и побрякушек. Особенно побрякушек. Когда-то давно она мечтала о таких вот деревянных бусах, и браслетах, и гребешках, и о вышитом рюкзачке. А теперь все это у нее есть, вот только… только… и с кухни – стук клавиш и запах вишневого дыма, не дыма от костра, и ждет ее там не Эри…

Она машинально схватилась за свое ожерелье, нащупала морскую звезду и принялась ее крутить. Вспоминалось, как они с Ильясом наперебой таскали бусины из общей кучки, и круг света от старой лампы казался древним оберегом, а за кругом был весь остальной мир, чужой и враждебный… Совсем как в Кроу, когда война и смерть оставались за порогом их с Эри землянки.

Эри.

Нарисованный Эри – и живой Ильяс. Или наоборот, настоящий Эри и придуманный Ильяс?..

Никаких «и». Только Эри. Она хочет к Эри, сейчас, немедленно! Это Ильяс ненастоящий, как все его глянцевые фотки, выставки и тусовки! Говорил ей – хочу все честно, а сам? Все эти недомолвки, все это… это… ненастоящее все это! Фальшь и театр, одна сплошная игра непонятно зачем! Не может он любить белесую моль! А даже если может – все равно это неправильно! Нельзя так, любить одного и жить с другим, чтобы только не сойти с ума, пока там ждет Эри, а тут – только она и монитор, и до осени так долго, и она никогда раньше не позволяла себе вот так, чтобы о ней заботились, чтобы так хорошо… но Ильяс же никогда не говорил, что любит… потому что – не может такого быть! Вот Эри… для Эри она – единственная, любимая, Эри ждет ее, а она?.. Что она делает здесь, в этой жаре и духоте, зачем ей эти побрякушки?.. И душно, неудобно и больно – словно крымский воздух не хочет в легкие, почему, зачем? Зачем она тут, а не в Тейроне, с Эри?..

Лиля попыталась глубоко вздохнуть – не получилось, что-то сжимало горло, будто удавкой врезалось в кожу. В глазах потемнело, показалось – храпят кони, несут ее куда-то, а под ключицей засела стрела, и не вздохнуть, не выдохнуть… Эри?! Где ж ты, помоги!

Она двумя руками рванула шнур на горле, не понимая, откуда взялась удавка, ведь была ж стрела, и почему правая рука онемела и не слушается?

Шнур лопнул. По полу застучали бусины.

Лиля со всхлипом втянула воздух и закашлялась, хрипло, со слезами.

Ее тут же поймали сильные руки, прижали к чему-то теплому, родному. Мужская ладонь погладила по волосам.

Лиля зажмурилась. Так хотелось верить, что это – Эри. Что Эри баюкает ее, обещает:

– Все будет хорошо, Капелька. Тише, маленькая моя, не плачь.

Забавно, подумалось ей отстраненно, оба говорят «маленькая». Но у Эри получается совсем иначе, необидно. И никаких дурацких Капелек. А Ильяс… а что Ильяс? И главное, что она может дать Ильясу? Ни-че-го. Хорошо, что для него все это не всерьез. Вот только жаль ожерелье. Красивое было. И целый вечер…

Она потрясла головой и зажмурилась, отгоняя то ощущение: тепла, безопасности, заботы. Любви.

Нет! Нет никакой любви. Ильяс и слова-то такого знать не желает, и правильно не желает! Он, конечно, хороший, и помог ей справиться с депрессией, и сказка была хороша, но хватит уже! Пора автостопом в Сызрань, в Ильясову постель уже очередь на километр.

В последний раз всхлипнув, Лиля вывернулась из его рук и присела на корточки: бусины и жемчужинки раскатились по всей комнате, надо бы собрать. На Ильяса она старалась не смотреть, но не слишком получалось: комната маленькая, и на стене зеркало, и в темном окне – его отражение. Везде он, словно нарочно, стыдит и укоряет!

Ильяс тоже сел на пол, поднял крупную розовую жемчужину, покатал на ладони и с натянутой улыбкой глянул в зеркало – прямо Лиле в глаза.

Она потупилась.

– Я соберу, иди лучше в душ, – сказал он. Голос у него был хриплый, словно это его только что придушило ожерелье, и ровный. Слишком ровный. – Сделаем заново, подумаешь, рассыпалось.

Рассыпалось, мысленно повторила за ним Лиля. Порвалось и рассыпалось, подумаешь, совсем неважно. И что никогда не станет прежним, тоже неважно. Все равно бы ничего у них не вышло.

– Иди в душ. – Ильяс осторожно тронул ее руку, словно дикую кошку, что сбежит от любого резкого движения. – Такси будет через сорок минут.

Лиля помотала головой и, наконец, посмотрела на него не через зеркало, а напрямую. Заставила себя улыбнуться и, вслепую нащупав на полу несколько бусин, подняла их и вложила в его ладонь. Ильяс сглотнул и накрыл ее руку своей, соглашаясь: вместе. Почему-то это «вместе» показалось Лиле важным и правильным – почему, думать она была не в силах.

Когда под окном прошуршали шины и загудел клаксон, Ильяс еще брился, а Лиля воевала с молнией набитого под завязку рюкзачка. Только рассвело, и заспанный таксист всю дорогу до аэропорта сердито молчал. Ильяс тоже молчал. И Лиля. Только радио бубнило что-то очень серьезное и важное. А Лиля глядела в окно: те же туманные горы, те же поля и виноградники, только вместо предвкушения сказки – финал, совсем не похожий на сказочный. И грусть, потому что Лиля точно знала: она никогда сюда не вернется.

Звонок застал Майлгенна в лифте, ровно за миг до того, как он нажал кнопку своего, девятнадцатого, этажа.

– Зайди, – сказал мобильник голосом Элвуда и отключился.

– Как скажете, шеф, – ответил Майлгенн в пустоту и нажал-таки кнопку, но с цифрой двадцать два.

Дверь была открыта, холл темен и тих, лишь из зимнего сада доносилось журчание фонтана и падали на деревянный пол смутные пятна света: похоже, ничего, кроме камина, Элвуд не зажигал.

Он нашелся в глубоком кресле у фонтана. Молча махнул рукой на второе такое же и протянул полный бокал. Поднеся его к лицу, Майлгенн вдохнул холодный и горький аромат жалей-травы. Он уже забыл, когда в последний раз пробовал настойку – в этом мире жалей-трава не прижилась, а тейронский запас был слишком мал, приходилось расходовать крайне экономно. И уж точно не для того, чтобы напиться.

Опустившись в кресло, Майлгенн отпил крохотный глоток, покатал настойку на языке. Она пахла родиной. Там, в Хрустальном городе, жалей-трава росла повсюду, заплетала стены и пробивалась сквозь плиты мостовой, светилась по ночам – так что фейри никогда не нуждались в уличных фонарях.